Капитан Кирибеев. Трамонтана. Сирень

В 1955 году Керченский институт сообщил министерству, что в течение года можно выловить 150 тысяч центнеров бычка. Министерство дало задание добыть 240 тысяч центнеров. Бычка ловят сетями–драгами, или, как говорят здесь, «драчками». Этими сетями можно вычерпать все азовское стадо бычков. А что же будет дальше? Задумывались ли над этим когда–нибудь люди, которые «спускали» планы, основанные не на действительном положении, а на чистой бухгалтерии?

Что же делать? Как восполнить запасы красной рыбы (севрюги, белуги, осетра) и частика (судака, леща)?

Я смотрю на море, и мне становится немного грустно от этих мыслей, которые невольно возникают, когда на теплой отмели появляются косячки сеголеток, когда море со вздохом набегает на янтарные пески косы. Это вздох больного. Да, Азовское море — трудный больной. Удастся ли и мне сделать хоть что–нибудь для него? Я начал с того, с чего начинает любой врач: с изучения «истории болезни».

Задача эта нелегкая. Но кто сказал, что нужно решать только легкие задачи?

Конечно, лучшей и самой эффективной мерой было бы полное запрещение на несколько лет лова красной рыбы и частика. Но это крайняя мера, которая немедленно отзовется на десятках тысяч рыбаков и их семей, на рынках Ростова, Таганрога, Керчи, Жданова, Осипенко, Ветрянска, Геническа, Ейска, Краснодара, Мелитополя и десятков селений и станиц. Тысячи людей останутся без работы, без средств к существованию. Закроются десятки рыбозаводов, моторно–рыболовных станций, встанут на прикол сотни судов — сейнеров, малых тральщиков, баркасов, фелюг, калабух… Их команды, как говорят моряки, «сядут на декохт»…

Что же делать? Этот вопрос беспокоит всех — от специалистов до простых потребителей, которым нет дела, почему да отчего в море пропали сельдь, чебак, сула, кефаль. Они просто хотят знать, почему на рынках мало рыбы. Где знаменитая керченская селедка и донской пузанок? Где сочная, прозрачная от собственного жира селява (шемая)? Где рыбец? Белуга где?

Можем ли мы, чья жизнь тесно переплетена с жизнью моря, дать ответ на эти вопросы?

Конечно, можем! Больше того, должны!

Чем дальше мы с Данилычем двигаемся по водному зеркалу моря, тем становится виднее, что морем, в сущности, серьезно никто не занимается. Оно запущено. Много гнилостных растений и просто мусора и промышленных отбросов сваливается в море. А дельты рек настолько густо затянуты зарослями, что они стали фильтрами питательных веществ (например, детрита), поступающих из рек в море. Каждый день мои тетради заполняются новыми записями, в моторке стоит батарея бутылок и банок с пробами, в жестяной коробке несколько катушек отснятой фотопленки.

Данилыч с усмешкой смотрел на мою возню с банками и бутылками и прозвал все научное оборудование «магазином». Но после того как я рассказал ему, какой «товар» нужен мне для моего «магазина» и для чего вся эта затея, стал не только помогать мне, по и относиться к моему делу с большим уважением. Скоро он сам довольно свободно разъяснял рыбакам цели нашей экспедиции и с видом знатока говорил о расчистке и оздоровлении нерестилищ, мест для откорма молоди и нагула половозрелой рыбы, о гидрологическом обмене и режиме моря и о запрещении ставных мелкоячеистых неводов.

— Шо это дасть? — спрашивал он и тут же сам себе отвечал: — Во–первых, будет шо кушать красной рыбе и частику. А если им будет шо кушать, то и народу достанет.

Рыбаки согласно кивали. Данилыч искоса поглядывал на меня. Я никогда не поправлял его на людях, и он, ценя это, не злоупотреблял моей деликатностью. Данилыч рассказывал рыбакам, как мы «расшнуровываем» лиманы, добываем образцы зостеры, берем пробы планктона. Он умел без особого напряжения о скучных и серьезных делах рассказывать весело и увлекательно.

Я полюбил его за мастерство. Отличный шкипер, кок, моторист и матрос, он успевал помогать мне во всех изысканиях. Данилыч был любопытен, как шестилетний «почемучка». Скоро я стал замечать, что его любопытство перерастает в любознательность.

Он был всегда чуток, не беспокоил меня, когда я вел записи или над чем–нибудь задумывался, даже двигался неслышно.

Сегодня, когда я поддался на его уговор вернуться в Слободку за почтой и для пополнения запасов, чтобы не мешкая отправиться на кубанскую сторону, в Темрюкский залив, мне вдруг стало грустно, захотелось побыть одному. Я оставил Данилыча у моторки, ушел на самый конец косы. Достигнув отмели, я долго стоял в густой, теплой воде. Передо мною, насколько хватало глаз, расстилалось сомкнувшееся где–то в немереной дали о нежно–палевым небом море. Слегка покачиваясь, набегая на песок, оно словно бы вздыхало. Раздумывая о судьбе моря, я не сразу догадался, что крик, который я давно слышу, вовсе не крик «мартына», выискивавшего на отмели зазевавшуюся рыбешку, а голос Данилыча. Да, это был его голос, а не крик голодной чайки. Он стоял на костылях метрах в двухстах от меня и, помахивая кепчонкой, звал в моторку.

36

Возвратясь к моторке, я в последний раз осмотрел лиман и устье вырытого мною канала, и мы отчалили.