Капитан Кирибеев. Трамонтана. Сирень

Для меня, Лексаныч, читать — не то шо сетки сыпать… Но прочел я. Прочел и чую, шо быдто вырос, быдто на двух ногах хожу… Вот книга — на миллион! Два раза прочел и заплакал. Эх, думаю, хороша Советска влада, да рано я народился: не успел уму научиться — все мое детство у куркуля пропало. Вон теперь не только хлопчики, но и девочки, да не только те, шо способные, а и те, шо рассамые обыкновенные, — все учатся, в люди выходят… Эх, думаю, поучиться бы мне, да… Эх и пошла бы жизнь! Теперь тильки и жить!

…Пришло собрание, и от Скиба опять встаеть и давай про планиду, про Эльдораду свою, как кочет на зорьке. Не стерпел я, Манилом назвал его. Шо тут было!.. С тех пор пошел он всякие байки распускать: ишо книги я вверх ногами читаю и шо пью… А я его критикой, как морского кота, сандолью — раз, и ваших нет!

Как он ни вертелся, а народ заставил его колонки поставить, клуб отстроить, торговлю привесть в порядок… Вот, Лексаныч, как оно было! Вот на его место Мыколу бы. Но нет! Мыкола як вон та птиця: он и по земле пройдет — почуешь, и в небо взовьется…

Ну, заговорил я тебя, Лексаныч, совсем. Давай на косу высадимся да поснидаем… Шо–то ты, Лексаныч, как той замерзыш, дрожишь? На–ка, держи куфайку… Иль давай прыгай на берег, бери конец, тащи байду. Ну–ну, смелей! От так! Мужик ты, Лексаныч, скажу тебе, на миллион! Давай трошки побегай! От так! А я рибой займуся. Эх, Лексаныч, Лексаныч!

Я не слышал, о чем говорил Данилыч дальше, припустился бежать по золотому песку отмели. Море, берег — все затягивалось тонкой кисеей белесой осенней мглы.

47

Долго бежал я и никак не мог согреться. Вот уже кончилась коса, а я все бегу и бегу. Под ногами у меня уже не песок, а ослепительно сверкающий снег. Мороз за пятки хватает. Холодно мне — беда! А сил нет, сердце стучит, как мотор на сейнере, пот градом льет, глаза застилает. Впереди солнце — красное–красное, на горизонте видны пески и морские волны. Они кажутся близкими, теплыми. Вот дотянуть бы до них, окунуться бы в теплую воду! А сил уже нет — ноги почти не двигаются, вот–вот упаду. Тут, откуда ни возьмись, появляется капитан Белов. Загорелый, с пышными светлыми усами, крепкий и плотный, как боксер. Он шепчет мне прямо в ухо: «Подтянитесь, Сергей Александрович, еще бросок — и вы у разгадки секрета трех крестов». Я делаю этот бросок с таким усилием, что в сердце что–то обрывается, но я достигаю горячего песка. По инерции я пробегаю еще несколько метров и падаю. Когда отдышался, увидел у берега сейнер и на мостике его капитана Белова. Под бортом сейнера тузик, нагруженный крестами. Капитан Белов показал мне на кресты и захохотал. От его смеха море вздулось и пошло выплевывать волну за волной, поднялся ветер, и мне опять стало холодно.

«Что, — спросил капитан Белов, смеясь, — плохо вам, Сергей Александрович? Будет еще хуже, если будете доискиваться секрета моих крестов. У меня вон сколько их! Посмотрите!»

Я глянул на тузик и ахнул: кресты лежали на нем пирамидой, поднимавшейся выше мачты сейнера.

«Вот сколько их, — сказал капитан Белов, — и дома осталось еще столько же! Будете десять, двадцать лет биться, а все равно вам не отгадать тайны моря!.. Эх вы, ученые–мученые! Прежде чем стать учеными, надо вот тут порыбалить лет десять… Ничего у вас не выйдет! Не с вашими приборами, не с вашим опытом соваться на наше море… Другие ученые вперед идут, а вы что? Запомните: ничего у вас не выйдет! Не выйдет! Не выйдет! Слабак вы, Сергей Александрович!»

Мне было очень тяжело, не хватало воздуха, чтобы вздохнуть, не хватало сил, чтобы поднять руку, не было мочи, чтобы крикнуть, — все во мне словно онемело. Но я не хотел оставить без ответа слова капитана Белова. Нет! Я должен был сказать ему, что я не слабак. Я должен был сказать так, даже если бы сразу после этого пришлось умереть. Я напрягаю силы и кричу: «Нет, выйдет!.. Выйдет!»

Тут что–то холодное коснулось моей головы — и кошмар кончился, я очнулся. Ладонь Данилыча лежала на моей голове.

— Очнулся, Лексаныч? — сказал он сияя. — Ну вот, теперь дело твое пойдет на лад… А кричал–то как! Спорил с Мыколой, меня вспоминал. Я думаю: все, пошел мой Лексаныч пузыри пускать… Шо, не веришь? Га! Третий день уж лежишь!.. Наверно, тогда еще, как во второй раз пошел в воду, и оженила тебя подосенница. Ух, и мамлюга — на миллион! И я ничего не мог сробыть с ней: кругом, кроме птиц, как у лысого на голове. Тут бы «нечуй–ветер» на кипятке отварить да дать тебе богацкую порцию — живо встал бы. А где тут траву взять? Станица–то во–о–он где: близко видать, да далеко дыбать! На маяк сходил бы, да тебя одного оставить нельзя. И на грех рыбаков тут нет рядом. Ну–ка, попей вот это. Шо такое? Перец, чеснок, махорка в одном гнезде — сила! Слона на ноги зараз поставит! Пей!

Я выпил.

— Ну шо? — спросил Данилыч.

Я покачал головой, потому что говорить не мог. Да где там говорить! Рта не мог раскрыть! Казалось, что в глотке застрял стручок красного перца.