Капкан для Александра Сергеевича Пушкина

– Сами вы скоты, хотя и не Валтеры!.. – зло пробормотал он и, смяв, швырнул бумагу к топившейся печи. – «С нужным очищением»… О, идиоты!..

Но, подумав, поднял письмо генерала, тщательно разгладил его и положил в боковой карман.

– Все ли у вас там готово, мама? – крикнул он, приоткрыв дверь. – Мама!..

– Уложили, выносят…

Он надел шубу, со всеми простился и торопливо пошел к возку. На дворе было 22 ноября 1826 года.

– С богом!.. Час добрый…

И заревели полозья – было морозно – заговорили глухари, залился колокольчик… И вдруг показалось ему, что все это уже когда-то, миллионы лет назад, было…

В Москву попасть ему не удалось. Недалеко от Пскова коляска его перевернулась, покалечив поэта.

Он пишет друзьям: «…у меня помят бок, болит грудь, и я не могу дышать». В Пскове врачи принялись за его лечение.

Здесь он получает ругательное письмо шефа жандармов Бенкендорфа, в котором он напоминает Пушкину, что он дал слово царю, что тот будет первым его читателем. Поэтому ему не следует что-либо печатать или читать кому-либо свои произведения без одобрения императора.

Он вынужден оправдываться. В ответном письме Пушкин признается, что действительно читал свою трагедию «Борис Годунов» в Москве некоторым особам, но не из ослушания, а «потому, что худо понял высочайшую волю Государя». Он не посмел отправить рукопись раньше, т. к. намеревался сперва отредактировать ее, выбросив некоторые непристойные выражения.

Письмо Бенкендорфа вынудило Пушкина срочно письменно обратиться к Погодину с просьбой снять с публикации отосланные в журнал «Московский Вестник» его стихи.

И только 19 декабря Пушкин приехал в Москву, остановившись у С. А. Соболевского.

Москва сразу, без остатка, поглотила его. Балы, цыгане, эпиграммы, литературные споры то в кругу сочинителей, то в кругу московских красавиц, картежная игра, женщины – все это рвало его на части. Время проводили они с Соболевским самым свинским образом: «шпионы, драгуны, бляди и пьяницы толкутся у нас с утра до вечера», – писал Пушкин одному из своих приятелей в Петербург. А одновременно с этим оживленные споры о художественной теории Шеллинга, проповедовавшего освобождение искусства, увлечение очередной московской красавицей Катей Ушаковой, очаровательной блондинкой с пепельными волосами и темно-голубыми глазами. Правда, это ни в малейшей степени не мешавшее увлечению ни Софи Пушкиной, ни Сашей Корсаковой. Беседы с Адамом Мицкевичем и порывы неизвестно зачем в Петербург.

Частым гостем он снова стал у княгини Зинаиды Волконской. У нее, как и раньше, собирались самые лучшие сливки Москвы, чтобы поговорить о литературе и искусстве, послушать итальянской музыки, посмотреть на домашней сцене какую-нибудь пьесу и, конечно, покушать. Она и сама выступала иногда на сцене и раз в роли Танкреда привела всех в восторг своей ловкой игрой и чудесным голосом. Эти ее возвышенные усилия Пушкин, при посылке ей своих «Цыган», вознаградил стихами:

Среди рассеянной Москвы,При толках виста и бостона,При бальном лепете молвыТы любишь игры Аполлона.

Царица муз и красоты,Рукою нежной держишь тыВолшебный скипетр вдохновенийИ над задумчивым челом,Двойным увенчанным венком,И вьется, и пылает гений.Певца, плененного тобой,

Не отвергай смиренной длани,Внемли с улыбкой голос мой,Как мимоездом КаталаниЦыганке внемлет кочевой…

На второй день Рождества в салоне Волконской собралось избранное общество Москвы: к княгине по пути из Киева в далекую Сибирь, к мужу каторжанину, заехала ее невестка, княгиня М. Н. Волконская. Устав с далекой дороги, Марья Николаевна еще не показывалась в гостиных.

Молодая (ей только что исполнилось двадцать лет), вся в черном, прелестная, в дверях появилась Марья Николаевна. Все, кто находился в зале, почтительно поднялись навстречу этой странной женщине, добровольно идущей на заклание в страшную Сибирь. И она, испытывая смущение, все же невольно чувствовала себя в своем страдательном положении героиней. Пушкин только молча поцеловал ей руку.

Начался великолепный концерт. Марья Николаевна очень любила музыку. Но когда запели отрывок из оперы «Агнесса», она не выдержала, расплакалась и торопливо вышла в соседнюю гостиную. И только когда большая часть гостей разъехалась и остались только свои, она вышла оттуда, села около рояля и, слушая, все просила: еще… еще… еще… Ни завтра, никогда уже не услышу я музыки!..