Капкан супружеской свободы

Только теперь он разглядел комнату, в которой находился. Выдержанная в светло-серебристых тонах, она точно была декорирована таким образом, чтобы служить достойным обрамлением своей аристократичной хозяйке. Серо-зеленоватое платье Эстель, очень простого покроя — единственным его украшением был широкий волан на груди, — «звучало» в холодноватом интерьере гостиной так же естественно и гармонично, как несколько минут назад звучала в нем «Элегия» Массне. Мебель орехового дерева, явно старинная, с годами приобрела тот же теплый, спелый, медовый оттенок, которым отсвечивали волосы женщины. А украшений вокруг было так же мало, как и на самой хозяйке: у нее — единственное кольцо, на стенах — несколько картин и гравюр, тоже выдержанных в неброских тонах.

Гравюры?… Да-да, и причем отчаянно знакомые. Сердце Алексея екнуло, и он подошел поближе, чтобы разувериться в своей нелепой догадке. Но все оказалось правильно: это были гравюры, мастерски сделанные с его афиш, его рекламных плакатов, с фотографий его актеров и сцен из спектаклей, некогда триумфально прошествовавших по Москве или же зарубежным фестивалям и получивших хорошую прессу. Афиша с последнего Венецианского фестиваля тоже была здесь, и он поразился тому, насколько полной была коллекция, собранная его бабкой: кажется, в маленьких фотографических рамках, в альбомах, развернутых на столике у камина, было собрано все, что только могло рассказать о Соколовском, показать Соколовского, преподнести его в наиболее выгодном свете… Он и сам не мог сказать, приятно или же оскорбительно для него было вдруг обнаружить в незнакомом доме столь нескромный интерес к малейшим нюансам его жизни. Но когда он обратил к Эстель Лоран недоумевающий взгляд, та, до сих пор молча наблюдавшая за ним, только кивнула в ответ.

— Вы давно живете здесь, Алеша, — тихо поговорила она. — Мы привыкли, что в этом доме не трое, а четверо хозяев.

Это было уже слишком для Соколовского. Он попытался скрыть свое смущение за поддельным интересом к картинам, которые, в отличие от гравюр, изображали незнакомых ему людей, за легким и необременительным разговором ни о чем, но мозг его пилили две фразы, вспыхивающие в нем с попеременной, навязчивой частотой: «Надеюсь, ваши близкие здоровы?…» и «Вы давно живете здесь, Алеша»… Наконец, почувствовав, что обмен репликами приобретает все более принужденный характер и что с него хватит, он оставил попытки выглядеть светским собеседником и обратил к хозяйке прямой взор:

— Могу я все-таки увидеть Наталью Кирилловну?

И сам попытался смягчить неуместную грубость вопроса:

— Вы понимаете, я ведь приехал в Париж только для этого…

Она улыбнулась:

— Я понимаю. Я ждала этого вопроса уже полчаса и удивлялась, почему вы были так терпеливы со мной.

Он машинально отметил про себя «иностранное» построение фразы — впрочем, ей не отказать было в некотором изяществе — и послушно направился вслед за Эстель. Часы его жизни тикали все быстрее, время свернулось в тугой упрямый комок, и он почти перестал понимать, где находится, когда перед ним распахнулась еще одна дверь и медленный голос, который когда-то он уже слышал во сне, сказал: «Войдите».

Руки были старыми — очень старыми, очень сухими, с нервно перебирающими пальцами. Эти руки лежали на коленях, покрытых теплым клетчатым пледом, и он уставился на них, не в силах отвести взгляд и поднять глаза на лицо, которое наверняка было таким же старым. Все трое молчали, потом за его спиной тихо прикрылась дверь, и он понял, что Эстель Лоран вышла, оставив его наедине с женщиной, встречи с которой он так ждал.

Что-то неумолимо и странно тянуло его вперед, что-то заставляло пошевелиться и очнуться, и он наконец понял, что это было: чужая воля, чужие ищущие глаза и рука… да, рука, чуть приподнявшаяся было с колен и тут же вновь бессильно упавшая на плед.

— Алеша, — услышал он слабый голос и поднял взгляд.

Старая женщина в кресле улыбалась ему всем своим существом. Сердце его сжалось и пропустило положенный удар, он не мог понять, что именно чувствует сейчас, да и должен ли он вообще что-нибудь чувствовать?… Может быть, все это было лишним, ненужным в его жизни, может, он выдумал эту женщину и эту поездку, лишь бы уцепиться за соломинку, которая на самом деле даже не способна выдержать его веса, не то что вытащить из трясины? Но бабушка смотрела на него, и Алексей не в силах был объяснить самому себе, почему это лицо показалось ему таким знакомым. Возможно, его он тоже видел в своих снах, — во всяком случае, и прищуренные глаза, и старческие, но все еще красиво изогнутые губы, и каждая морщинка на лбу выглядели так, точно он встретился со старой знакомой, с которой давно не виделся, но чьи портреты все еще украшают семейные альбомы. Он подошел к женщине и опустился на пол рядом с ней, взяв ее за руку; он не знал, что сказать, и стал даже тяготиться своей непредсказуемой сентиментальностью, как вдруг Наталья Кирилловна едва заметно пошевелила пальцами в его ладони и ворчливо произнесла:

— А у тебя холодные руки, дружок. Ты что, мыл их ледяной водой?