Кара-Бугаз

Поэтому сомнения Северцева втайне обрадовали Баклунова. Оба решили этим же вечером подвергнуть книгу Гернета самой убийственной критике. Они утешали себя мыслью, что это необходимо. Слишком велико открытие, чтобы принять его на веру. Надлежало расковырять теорию Гернета и найти плохо завязанный узел. Стоило дернуть за него, и вся теория рассыплется, как карточный домик.

Но Гернет оказался хитрее. Он связал теорию железными морскими узлами, со спокойствием и опытностью старого капитана. К тому же эти узлы были пропитаны, словно морской водой, до крайности простыми и всем понятными предпосылками. А морской узел, набухший в соленой воде, невозможно прострелить даже пулей.

Вечером дождь усилился. Свет ламп, как всегда во время дождя, стал желтым и уютным. Баклунов представил себе холодный дождь, сыплющийся на всю Ленинградскую область, на всю Россию, и поежился, – в последние дни ему в голову приходили неприятные и раздражающие мысли. Как, должно быть, грязно и ветрено в серых полях, как противно прилипает к ногам глина, как бегут по асфальту черные ручьи с окурками, спичками и прочим мусором, вымытым с тротуаров. Баклунов чувствовал, как лимонадный газ, глухое раздражение, – вдруг бутылка лопнет и забрызжет комнату холодной жидкостью, пахнущей сладким лекарством. Вдруг раздражение перерастет в злых и мелких словах! Какая нелепость! Баклунов сжал голову руками и поморщился. Так он просидел два часа, дожидаясь Северцева, но Северцев все не приходил. От непогоды ныла простреленная рука. Пробило девять часов. Время текло бесплодно и утомительно.

Потом Баклунов услышал шум в передней – пришла Наташа. Она вошла в комнату, и Баклунов, не оглянувшись, почувствовал запах сырой листвы от ее свежего платья. Потом к его щеке прижалась горячая щека и легкие пряди мокрых волос, и он, как во сне, услышал голос Наташи.

Баклунов вздрогнул. Никогда еще Наташа не говорила с ним так, как сейчас.

– Папа! – тихо сказала Наташа. – Папа, тебе очень тяжело, что это сделал он, а не ты?

Баклунов кивнул головой.

– Брось, – сказала Наташа, и в голосе ее послышался смех. – Я бы радовалась, а ты сердишься. Как нехорошо! Я даже сказать не могу. Ты же никогда в жизни не завидовал. Ты и меня отучал от зависти и читал мне даже чьи-то стихи – помнишь – «не завидуй другу, если он богаче, если он красивей, если он умней». Чье это, папа?

– Не помню, кажется, Северянина, – хрипло ответил Баклунов.

– Я тебя не узнаю, – еще тише сказала Наташа. – Было так хорошо, и вдруг… вдруг все притихли, сделалось скучно, а ты сидишь целыми днями на диване и куришь без конца. Я бы иначе поступила. Я бы написала этому Гернету хорошее письмо, поблагодарила его за то, что он не побоялся додумать до конца и решить такую трудную вещь. Я была бы на твоем месте счастлива.

– Ты думаешь? – спросил Баклунов и вздохнул.

Наташа поцеловала его в седой висок.

Баклунов встал. Ему трудно было признаться перед дочерью в своей слабости.

– Ты права, девочка, – он смущенно улыбнулся. – К черту злые мысли! К черту эту муть!

Он быстро подошел к роялю, сел, откинул крышку и ударил по клавишам.

О скалы грозные шумят и бьются волныИ с белой пеною, дробясь, бегут назад…

Дождь за окнами полил чаще. Блеснул синий огонь, и прокатился широкий гром. Аккорды сливались с громом, брызги дождя попадали на черную крышку рояля, от гула сыпались лепестки с сухих фиалок, забытых Гильмерсеном в стакане. Ночь бушевала музыкой, молниями, громами. Ночь влетала в комнату сырым ветром и заполняла все норы запахом гвоздики.

Небо разверзалось яркими безднами. Тогда Наташа видела серые струи ливня, мчавшиеся на землю со стремительной силой. Кущи розовых облаков, похожих на исполинские сады, громоздились над заливом.

Наташа любила ночные грозы. Она знала, что отец опять стал прежним. По обыкновению, ей захотелось заплакать от радости, но ночь была слишком ослепительной и гневной от свежих слез дождя – они ударяли черным огнем в стекла. Баклунов пел. Сначала ему отозвался в своей квартире Михельсон, потом Северцев. Казалось, пел седьмой этаж, – над ним в страшной высоте проносилась сверкающая приморская гроза.

6. Живые льды

Старик с копной седых волос медленно поднял руку. Протяжно запел английский рожок. Оркестр отрывисто вздохнул всеми струнами. Неизвестно откуда, так как музыкантов не было видно, раскачивая слушателей, самый зал, поднятые руки дирижера, полились первые звуки.

Наташа притихла, – музыка раздвигала стены старинного театра, наполняла собою весь вечер, весь Ленинград. Наташе казалось, что звуки ударяются о тяжелую невскую воду и поднимаются вновь, еще более мощные и потрясающие сознание.

Баклунов испытывал ощущение полета. Он не слушал оркестра. Он вспоминал теорию Гернета, и она представлялась ему торжественной и грозной силой. Музыка помогала думать. Научная теория сливалась с ней в неразрывное целое, и Баклунов боялся только одного – как бы оркестр не окончил исполнение раньше, чем он передумает до конца книгу Гернета.