Карамело

Тела внизу движутся и вертятся, словно цветные стекляшки в калейдоскопе. Столы и стулья придвинуты к стенам, чтобы освободить место для танцев. Проигрыватель играет Vereda tropical. Тетушки в шелковых платьях, таких узких, что, кажется, сейчас взорвутся, как бутоны орхидей, смеются своими большими ртами, подобными цветам, и воздух сладок от женских духов и от мужского одеколона, которым душатся здесь, в Мехико, он слаще, чем цветы, и подобен сладким словам, что шепчут женщинам на ухо, – Mi vida, mi cielo, muñeca, mi niña bonita[112].

Мужчины в костюмах-акулах, серых с небольшими вспышками синего, или оливковых, отсвечивающих золотом. Белый накрахмаленный носовой платок в грудном кармашке. Мужская рука ведет женщину, когда они танцуют, легкое касание, слегка походящее на движение, которым направляют воздушного змея – «не улетай слишком далеко». И женская рука, лежащая в мужской руке формы сердца, а другая его рука на ее больших в форме сердца бедрах. Прекрасная женщина с черными-пречерными глазами и темной кожей, наша Мама, в нарядном атласном платье цвета фуксии, купленном в «Трех сестрах» на углу Мэдисон и Пуласки, серьги у нее хрустальные, в тон платью. Шуршание чулок о кремовую нейлоновую комбинацию с кружевными чашечками, плиссировкой и одной бретелькой, всегда одной, ленивой и спадающей, просящей о том, чтобы ее вернули на законное место. Мой Папа в завитках лавандового сигаретного дыма, его горячий рот прижат к маминому уху, он что-то шепчет ей, его усы щекочут ее, его мощная шея, и Мама запрокидывает голову и смеется.

Я ужасно сонная, но спать идти не хочу, ведь можно что-то пропустить. Прислоняю голову к балконному ограждению и закрываю глаза, а когда гости начинают хохотать, подпрыгиваю на месте. Но все дело в Дядюшке Толстоморде, который выбрал себе в партнерши метлу, словно она самая настоящая леди. Дядюшка любит смешить всех. Насмотревшись на танец с метлой, встаю, чтобы найти Дедулю. Дверь в столовую тяжелая, мне приходится тянуть ее на себя обеими руками.

Войдя туда, я замираю на месте.

Скатываюсь по лестнице, чтобы рассказать всем, вот только у меня нет для этого слов. Ни английских. Ни испанских.

– Стена упала, – говорю я по-английски.

– Что?

– Наверху. В большой столовой. Стена упала. Идите и сами посмотрите.

– Что нужно этому ребенку? Ступай к Маме.

– Да стена же упала.

– Потом, сладенькая, сейчас я занят.

– Стена в столовой, она упала, как снег.

– Ну до чего же этот ребенок надоедлив!

– В чем дело, моя королева? Скажи мне, небо мое.

– La pared arriba, es que se cayó. Ven, Papá, ven[113].

– Иди ты, Зойла. Ты мать.

– ¡Ay!

Ты всегда, всегда так говоришь, когда не хочешь, чтобы тебя беспокоили. Хорошо, хорошо, иду. Лала, не надо тянуть меня за платье, ты порвешь его.

Я тащу Маму наверх, но это все равно что иметь дело с неваляшкой. Она покачивается, и увертывается, и смеется. Наконец мы одолеваем лестницу.

– Надеюсь, это что-то важное! Святой Толедо!!!

Столовая припорошена слоем белой штукатурки, словно сахарным песком. Штукатурка везде – на коврике, на столах, на стульях и лампах. Ее большие куски валяются по всей комнате и похожи на куски деньрожденного торта.

Мама громко кричит с лестницы:

– Все, быстро сюда! Потолок упал!

– ¡Se cayó el cielo raso[114]! – говорит Папа.

И тут я вспоминаю нужные слова. «Потолок» и cielo. Cielo – слово, которое употребляет Папа, называя меня «небо мое». И его же произносит Дедуля, желая сказать то же самое. Вот только произносит он это по-английски: небо мое.

– Мне не хочется этого говорить, и я сообщаю тебе по секрету, но тут Мемо виноват. Утром я видела его на крыше.

– Не может быть! Ох уж эта обезьянка! Оставь его мне. Я обо всем позабочусь.

– Бедняжка. Он гораздо медлительнее, чем наш Элвис. А между ними всего месяц разницы. Ты никогда не задумывалась над тем, что, возможно, он отстает в развитии?

– Черт побери! Не надо было экономить на штукатурке!

– Тетушка, это правда! Антониета Арасели спрятала под Дедулиной кроватью наши игрушки. Я сама видела.

– ¡Mentirosa! Это не я. Ты любишь выдумывать, mocosa[115]. Ты же веришь мне, мамочка?

– Ya mero. Почти. Ты видела, он чуть не выколол ей глаз!

– Кто так поступил с тобой, небо мое?

– Это был… кузен Тото.

– Знаешь, моя gorda никогда не врет мне. Никогда. Если она говорит, что чего-то не делала, значит, так оно и есть. Я знаю свою дочь!

– ¡Chango! Если я увижу, что ты опять пристаешь к моим детям, то сниму ремень…

– Убери руки от моего мальчика, или я выбью из тебя все дерьмо.

– Estás loca[116], я не собирался…

– Ты не смеешь так обращаться к моей жене, tarugo[117]!

– Кто ТЫ такая, чтобы называть меня идиотом? Это ты организовала пикник.

– Aý, caray![118] Не начинай, братец. ТЫ сам в ответе за свои выдающиеся идеи.

– Знаешь, я стараюсь не вмешиваться в дела своей невестки, но ты в курсе, что Зойла называет твоего ребенка врушкой?