Караван-сарай

Хромой насторожился, но, стараясь не показывать напряжения, с деланной небрежностью предложил:

— Так в чем же дело? Скажи сейчас! Следующий раз учтем, может, дадим слово.

— Я бы сказал, — Колька немного подумал, как будто действительно говорил на аудиторию, поэтому готовил фразу короткую, но емкую. — Я бы сказал, что я ни в чем не виноват перед народом, яркие представители которого держат меня в зиндане, как собаку… — Колька опустил голову, боясь посмотреть в глаза хромому.

Хромой начал вкрадчиво:

— А я, дурак, думал, что ты попросишь прощения…

— За что?! — воскликнул Колька и поднял голову.

Сильный удар сапогом по лицу завалил его на пол кузова. Он свернулся клубком, обхватив голову руками, чувствуя, что кровь хлещет из разбитых губ. Хромой, поднявшись во весь рост и схватившись для устойчивости за раму, на которую был натянут тент, избивал Кольку одной, здоровой, ногой; это существенно уменьшало Колькины страдания.

— Ты!.. Собака!.. Должен!.. Извиняться!.. За наших беженцев!.. За то!.. Что вы!.. Убили!.. Моего!.. Дядю!.. Или брата!.. Племянника!.. Или тетку!.. Сестру!.. Или соседа!.. Или друга!..

Хромой быстро устал. Он сел на откидную лавку и вдруг заплакал; он сморкался, утирался, матерился… Подросток боялся смотреть на хромого и только с преувеличенным вниманием следил в прорезь прицела за Колькиными движениями, повторяя их ходом автоматного ствола. Колька чувствовал, что может сейчас говорить: бить его уже не будут и уж точно не убьют. Он уже не обращал внимания на кровь и, выплюнув с кровавой слюной зубную крошку, свирепо прошепелявил:

— Но я же не Иисус Христос, чтобы страдать за все и за всех… За то, что где-то было… И за то, что когда-то будет…

Хозяин задохнулся и выкрикнул бессильно:

— Ты, собака, кусок своего Христа, еврейского выродка!.. Поэтому — страдай! Но молиться на таких, как ты, никто не будет! Сдохнешь — никто не узнает!..

Колька с самого начала удивлялся, что сидит в полуподвале один, без соседей. Потом он сделал вывод, что, видимо, попал к хозяину в этот трудный, нестабильный для рабовладельцев период. Иногда ночью ему казалось, что он слышит какой-то шум, похожий на громовые раскаты. Теперь он вздрагивал от каждого звука рядом с собой. А таковых случалось много: то дети хозяина придут (те, которые, периодически на нем «тренировались»), чтобы принести еду и забрать нечистоты, то хозяин со своими вопросами или с тем, чтобы увезти (обычно ночью) на очередную показательную экзекуцию. После экзекуций Кольке казалось, что наступал предел его терпению: оказываясь вновь один, он падал на устланный соломой пол и мечтал о том, чтобы Бог дал ему решимости — разогнаться и вонзиться головой в бетонную стену… Но такой решимости не появлялось, и мучения продолжались.

До этого Колька жил по понятиям: хоть по плохим, но все же «законам». Все, в большинстве своем, было, оказывается, предсказуемо, несмотря на то, что обитать приходилось в жестоком, безжалостном обществе. Но только здесь, в плену, в отличие от прежнего, якобы беспощадного мира, повеяло безысходностью.

Желание стать птицей часто возникало и в прежней неволе. Но тогда не верилось в чудо: скорее, это было просто проявлением тоски и сентиментальности. Здесь же иногда, до понимания собственного сумасшествия, вдруг начинало вериться… Что можно превратиться в мышь (которая иногда выбегала из норки и, встав, как болванчик, смотрела на Кольку), в таракана (который спокойно ползал по стене как хозяин подвала), в муху (которая сидела на ведре с Колькиными нечистотами), — и выскользнуть отсюда: убежать, уползти, улететь… И пусть даже, после этого превращения, не оборачиваться снова в человека, а хотя бы немного пожить свободным, и умереть — пусть по законам этих маленьких существ: через год, месяц, через день… Настало время (это случилось дней десять назад), когда Колька, как полоумный, стал с интересом искать по всему подвалу эти щели, дырочки, норки, — куда можно будет ускользнуть, если сбудется его чудесное желание… Наконец, он вдруг понял, что сумасшествие было бы для него лучшим выходом… В отличие от «превращений» — выходом реальным… Случись умопомешательство, его просто застрелили бы — улыбающегося, не страдающего, непонимающего…

Однажды он попросил хромого прекратить его страдания: пристрелить, повесить, забить ногами, перерезать горло или отрубить голову…

— Ну, вспомни, дорогой, — участливо отреагировал хромой, терпение которого, по всему было видно, тоже на исходе. — Ну, хоть кого-нибудь вспомни… Я ведь тебя за дорого взял. Поверил твоим… рассказам про богатых родственников. Лоханулся, как у вас говорят… И того продавца уже в живых нету, не с кого спросить!

Наконец Колька сказал адрес человека в Дагестане, который знает чеченца по имени Ибрагим и наверняка ему может быть известен район в горной Чечне, где бывший приятель мог находиться. Хозяин повеселел, а Колька заметил: