Караван-сарай

Но он не поехал в Уфу, где прошло детдомовское детство. Он подался в то место, где, по рассказу старой воспитательницы, был найден подкидыш, который был определен в уфимский приют и которого в честь селения, наверное, нарекли Николаем. Это случилось в селе Николо-Березовка, на реке Каме. Воспитательница по горячей Колькиной просьбе уточнила совсем немного: нашли его, завернутого в фуфайку, весенним утром у старой церкви… И добавила, уже без всякой просьбы, видно, долго подумав, на следующий день: а через пяток дней в Каме, в прибрежных корягах, ниже по течению, нашли утопленницу — женщину не из тех мест (никто ее не опознал). Предполагали, что, может, мать подкидыша. А может, и нет в том никакой связи. Поэтому никто так и не узнал, из каких Колькина мать — из местных или из пришлых.

А перед тем, как совсем покинуть детдом по причине пенсионного возраста, воспитательница подошла к Кольке, наклонилась к нему, еще десятилетнему, обняла и шепотом проговорила:

— Ты, Коля, как вырастешь, съезди туда, найди то село, да помолись у церкви. Как сможешь, бог-то поймет, если от души… В самой церкви сейчас то ли конюшня, то ли склад, священника, стало быть, нету. Но ты все равно у самой церкви, как у живой, спроси: как жить? Посиди где-нибудь неподалеку, хоть на речном бережку, да просто подумай… До-о-олго так подумай!.. Да чем раньше это сделаешь, тем лучше.

Но Колька не послушался. Вернее, просто не придал словам старушки значения, а потом и вовсе о них забыл, подрос — и пошел дорогой, какая подвернулась. Видно, подвернулась не самая лучшая. А какая была лучше — кто б ему об этом сказал!..

После кавказской эпопеи в дорогах по России Камиля пока никто не ограничивал, поэтому выбрал он путь тот, к которому легла душа. Несколько дней работал на погрузке-разгрузке вагонов, выручил немного денег, купил билет до Перми. В Перми напросился пассажиром на грузовую баржу, идущую со строительным грузом вниз по Каме, в сторону Башкирии.

После разговора с Варварой, до самой пристани, Камиль простоял, поглядывая то на купол церкви, то в темную воду реки.

К церкви он подошел, когда солнце уже пылало, слепяще отражаясь от купольного золота. Сняв фуражку, долго стоял, сомневаясь: имеет ли право он войти в чуждый его вере храм? Войти, по сути, иноверцем в свой дом — ведь именно здесь он родился и именно здешняя благодать, не только языка, но и веры, была предначертана ему по рождению.

Раньше он никогда не задумывался подолгу над тем, что у него, конечно, были и, возможно, есть родители. Такая отстраненность от природы своего происхождения помогала ему выживать: это было всепрощение тем, кто ему, по естеству, был обязан, но ушел от всякой обязанности. Поэтому рос Колька легко — не виня, не боясь, не жалуясь, не прося. Иногда значительный период времени он жил на воле. Работал с временщиками, шабашниками, даже со старателями, имел женщин, квартировал у них. Но ничего у него не задерживалось, не возникало сколько-нибудь прочных привязанностей, ничего не скопилось. Жил он на той преходящей, зыбкой воле с каким-то сознанием обреченности: все временно, значит, скоро кончится «время». Пил, бил. На судах с легкостью брал всю вину на себя, в этом чувствуя облегчение: наконец-то! «Там» несколько раз срок был добавлен: за драку, за побег… так и пронеслись десятки лет. И вот сейчас он здесь, с полувековым багажом… Тяжелым для него, но совершенно неинтересным и бесполезным для других.

И дело не в его вероисповедании, здесь Камиль ни о чем не жалел: он просил Аллаха о спасении — и Аллах спас его. Аллах велик… Дело в другом…

Сейчас на него навалилось странное чувство… Нет, это не ностальгическая эмоция обиженного судьбой человека. Это было что-то бесформенное и тяжелое, что придавило сердце, вдруг ставшее слабым… В конце концов он может войти в чужой храм, и Бог, какой он на самом деле ни есть, простит его… Но он понял, что не сможет тут остаться, тут обитать, боясь когда-нибудь встретить людей, похожих на него чертами лица, осанкой, своих родственников. Случись такая встреча — а он будет, пусть неосознанно, искать такие встречи — что он им скажет? Что спросит? А если не скажет и не спросит — как потом жить?..

Камиль спустился к берегу Камы, отошел чуть в сторону, подальше от людей. Разделся, вошел в воду. Накупался от души. Да не просто накупался — помылся с мылом, простирнул одежду, высушил на солнце. К вечеру развел костер, да так и проночевал у костра, глядя на древнюю реку, в которой, возможно, утонула его мать… А может быть, и не случайно, что выбрал он такое созвучное с названием реки имя — Камиль? Как будто подсказал кто-то, оставляя последнюю, тайную для тех, кто забирал у него имя, ниточку — к Родине, к матери… Тогда, в плену, он об этом не задумывался, а сейчас почему-то осенило…

Когда еще не рассвело, Камиль быстро ушел из Николо-Березовки, будто убежал (так ему позже казалось, хотя ведь на самом деле не удрал, а ушел, прожив почти сутки). Сел в автобус и, проехав час, вышел на какой-то городской окраине.