Кардинал Ришелье и становление Франции

Он обладал артистическим темпераментом и излишней эмоциональностью, свойственными скорее женскому характеру. Хотя он был нервным, обидчивым, упрямым и вследствие этого непостоянным, раздражительным, деспотичным и часто крайне вспыльчивым, его детское воспитание основывалось на довольно пагубном принципе — формировании характера путем физического принуждения. Такая система воспитания, часто списываемая на непросвещенные взгляды эпохи, действительно была непомерно жестокой и стала предметом критических комментариев современников, в особенности венецианского посла. Отец Людовика запугивал его, считая, что воспитывает в нем мужество. С двухлетнего возраста будущий король часто бывал бит, иногда самим Генрихом IV. Его гувернантке, мадам Монгла, было приказано бить его как можно чаще, и нам известно, что 23 октября 1604 г., когда Людовику было всего три года, он в припадке ярости набросился на нее, царапаясь, пинаясь и размахивая кулаками. Считается, что затянувшееся нежелание расставаться с детскими увлечениями является ранним признаком задержки психического развития. Людовик с огромным удовольствием мастерил всякие поделки, сочинял музыку, рисовал, а также подковывал лошадей и увлекался соколиной охотой.

Всю свою жизнь Людовик страдал от приступов гастроэнтерита, а в двадцать с небольшим у него развилась болезнь, от которой со временем ему суждено было умереть. Теперь ее определяют как туберкулез. Серьезной ипохондрии, из-за которой в течение одного года ему пришлось сделать 47 кровопусканий, 215 клизм и принять 212 лекарств,[93]

сопутствовали навязчивые угрызения совести, отравлявшие его духовную жизнь, и ярко выраженная склонность к мазохизму, порожденная буквально «вбитым» в него чувством неполноценности. Ришелье даже говорил, что никогда не видел короля больным по какой-либо иной причине, кроме эмоционального возбуждения.[94]

У Людовика были спортивные задатки. В академии Плювинеля из него сделали великолепного наездника. Он любил охоту, стремился к военным успехам, был приучен к трудностям и равнодушен к опасностям военной жизни, был прост в общении с обычными людьми и чувствовал себя счастливым, идя во главе своих армий. С другой стороны, в обстановке двора он вел себя скованно и робко, заикался и — без сомнения, из-за недостатка уверенности в себе — проявлял упрямство, болезненную подозрительность и надменность; его легко было покорить добротой, но он оставался непоколебимым перед лицом любого вызова, брошенного его королевским прерогативам.

Как утверждается в письме первого придворного поэта Малерба от 17 октября 1617 г., имя, под которым этот монарх иногда фигурирует в истории, — «Людовик Справедливый» — было придумано для того, чтобы избежать укоренения другого — «Людовик-заика», о котором Малерб не упомянул бы, если бы не слышал его от других. Мария Медичи, несмотря на случавшиеся с ней время от времени приступы сентиментальности, никак не проявляла своей привязанности к сыну. В возрасте одного месяца Людовик был удален из Фонтенбло и отправлен в Сен-Жермен-ан-Ле, и только когда ему было шесть месяцев, 16 марта 1602 г., мать впервые приласкала его. Она явно предпочитала ему своего младшего сына Гастона. Именно это — в гораздо большей степени, чем все остальное, — стало причиной деформации его психики, хотя сыграло свою роль и поведение Кончини, который относился к Людовику с презрением, не снимал шляпу в его присутствии, сидел на его троне и не давал ему достаточно денег.

Психологический портрет Людовика XIII важен не только для объяснения превратностей его отношений с Ришелье, в эмоциональную зависимость от которого ему тоже предстояло однажды попасть, но и потому, что все будущее Франции зависело от его способности произвести наследника мужского пола по прямой линии. Чтобы разобраться в тенденциях европейской дипломатии первой половины XVII в., нет нужды придерживаться исторической теории «носа Клеопатры» в понимании Паскаля, который считал, что вследствие человеческой суетности сексуальная привлекательность египетской царицы, символизируемая длиной ее носа, изменила ход человеческой истории. Оглядываясь назад, мы понимаем: то сравнительно тривиальное обстоятельство, что французский престол унаследовал бы Гастон, или кто-либо из его сыновей, или, за отсутствием таковых, — Конде, мало что могло изменить в последующей политической истории Европы. А вот личность монарха редко, но могла. Во всяком случае, в то время казалось, что может.