Карма

Наверху я встаю, поставив ноги по разные стороны от гребня. Посмотри, Майя! Это море! – Я показываю на горизонт, на подвижный от жара воздух. Эту игру я придумал себе в детстве, когда Бариндра брал нас на долгие прогулки в пустыню. Когда-нибудь я переплыву это море, диди, – говорил я. Обязательно переплывешь, – соглашалась сестра.

Майя, я хочу с тобой поговорить, – начинаю я. – Про Акбара.

Но тут бархан пробуждается, как будто какое-то гигантское существо начинает вдруг выпрямлять спину. Песчаный гребень осыпается у меня под ногами.

Я кубарем качусь вниз, глаза саднит от набившегося песка. Останавливаюсь, за что-то ухватившись рукой. Рот у меня полон песка. Жаль, что он не забил и уши, чтобы я не слышал насмешек Акбара.

Сандип! Кто же так свою Лакшми сторожит? Кувырком-то, поди, несподручно?

Я лежу у ног Акбара. Повезло тебе, что я на пути попался, – говорит он. – А так бы ты внизу весь лагерь подавил.

Он помогает Майе подняться. Она вся с ног до головы в песке. Сари все размоталось.

Как тебе приключение, Майя?

Он обращается к ней, но смотрит при этом на меня.

Но Майе не смешно. Она нервно сжимает в руке складки оранжевой ткани.

Закат

За барханами догорает день. Последние закатные лучи венчают их гребни кроваво-красной короной.

Майя сидит на земле у палатки. Руки ладонями вверх. Она поднимает и опускает их, словно делает приношение небу.

Я подставляю свои ладони под ее. Песок струйкой сыплется у нас между пальцев в складки ее сари.

С губ у меня сами собой срываются строки.

«Мир – это сон,Он в миг любой исчезнет без следа;И разве долго простоит тот дом,Что ты построил из песка?Всё это Майя».

Нанак? – спрашивает Акбар.

Да.

Почитай еще. У тебя приятный голос.

Нет, хватит.

Не хочешь – как хочешь. Я, по-моему, помню, как там дальше:

«Всё это Майя.О, простак, зачем тызакоснел в обмане?Очнись! Проснись, пока ещене поздно».

Мы с Акбаром пристально смотрим друг другу в глаза, как звери, оценивающие силу противника. Кто первый не выдержит и дрогнет, тот проиграл.

Песок

Ветер гуляет по нашей стоянке и разгоняет тени. В пустыне тихо, только песок с шелестом осыпается по склонам барханов.

Я знаю, что нельзя, но все равно тру глаз. Глубже втираю в роговицу колючую песчинку.

Майя трогает меня за плечо. Касается кончиком пальца моего века. Придерживает, чтобы оно не закрылось.

Я чувствую на щеке ее дыхание. Мы терпеливо ждем, пока слезы наполнят глаз и вымоют из него песчинку.

Я просыпаюсь.

Утро

Наконец-то проснулся, Сандип, – говорит Акбар. – Что тебе такого снилось? А то ты всю ночь стонал, нам спать мешал.

Заткнись, Акбар.

Майя стоит на коленях. В руках у нее длинный кусок зеленой материи. Акбар показывает, как из этого куска свернуть тюрбан, который носят кочевники. На его несуразно большой голове сворачивается кольцами толстая змея.

Майя, – шепчет он. – Майя.

Руки у меня напрягаются, как готовая к выстрелу рогатка. Сами по себе сжимаются кулаки. Еще чуть-чуть – и я размозжу ему челюсть. Но тут я вижу лицо Майи. Что-то в нем переменилось со вчерашнего дня. В глазах пропала глубина. Они будто потухли.

И вместо того чтобы врезать Акбару по роже, я начинаю придумывать, как бы его получше уесть. Но не могу сложить нужные слова. Мозг словно бы отделился от тела.

Запихнуть бы ему в глотку этот дурацкий тюрбан. На большее моей фантазии не хватает.

1—2 декабря 1984

Пустыня Тар

Мы едем, отдохнем и снова в путь, – поет Акбар. – И так всю жизнь. Тот, кто живет в пустыне, на радость странствий обречен, а об ином забудь.

Это Руми? – спрашивает Бариндра.

Нет. Другой великий поэт, по имени Акбар. Неплохо он пишет, да? – (И при этом редкая скотина, разве нет?) – Сандип! – окликает меня Акбар. – Может, скрасишь нам путь еще каким-нибудь стихотворением?

Я отказываюсь. Да я в присутствии этого человека просто так рта не открою. Но про себя я повторяю строки персидского поэта аль-Халладжа: