Карпухин

Он гасит фары. Шура идет впереди. За своими мыслями она не слышит машину. Машина догоняет ее. Тихо движется сзади на расстоянии метра. Водитель делает всей компании веселый знак и — резкий сигнал позади Шуры. И одновременно в четыре опущенных окна высовываются головы молодых людей. Четыре стандартные улыбки, четыре галстука…

Шура, вздрогнув от сигнала, отскочила, обернулась в ужасе. Молодые люди видят, что она беременна. Четыре головы, как улитки, втягиваются в машину. Машина, описав дугу, скрывается, поддав газу.

Шура стоит, держась за ствол дерева. Губа закушена, в огромных глазах — мука. Идущая мимо женщина останавливается.

— Что с вами?

Видит, что с ней.

В глухом переулке, уткнувшись радиатором в мусорную кучу, стоит «Москвич» с потушенными фарами. Четыре нашкодивших молодых человека смотрят друг на друга.

— Влопались!

Толпа вокруг Шуры. Голоса:

— В какую сторону скрылись?

— Их разве теперь найдешь!

— Машину надо вызвать.

— Да вон машин сколько стоит без дела.

Один из толпы — шофер — кидается к своей машине, стоящей у подъезда обкома. Садится в нее.

— Гаврилов! — кричит он шоферу соседней машины. — Если меня спросят, скажи, женщину повез в роддом. Такое дело получилось…

Кончилось совещание в кабинете секретаря обкома. Выходит Григорьев, рядом с ним — Грибанов. На лице у Грибанова облегчение: пронесло на этот раз, «дежурный пример» сделают не из него. Он как первый друг идет рядом с Григорьевым, и уже по этому можно судить, что положение Григорьева изменилось. И изменилось к лучшему.

Грибанов сам под локоток провожает Григорьева к своей машине, выходит на улицу с ним:

— Отвезет тебя мой шофер. Да ты его знать должен!.. Хотя нет, новый, недавно у меня. Но ничего, парень хороший. Отвезет, можешь не стесняться.

И не уходит, а ждет, пока Григорьев усядется. Мнет в своей руке его руку:

— Вот так, Федор Иванович, дорогой… Сейчас инициатива требуется прежде всего. Поддержим…

Наконец машина трогается.

— Как поедемте? — спрашивает шофер.

— Поедем как? — Григорьев немножко пьян победой. — Где у вас тут лучший кондитерский магазин?

— Есть лучший магазин. И что-нибудь такое найдем.

— Что ты имеешь в виду?

— Обыкновенно. Подарок супруге хотите сделать.

— Диплома-ат!

— Так ведь маршрут в общем-то известный.

Григорьев теперь уже смотрит на него с интересом.

По дороге, развлекая пассажира, шофер рассказывает свежий случай:

— Не слышали, что у нас тут в переулке получилось? Вот так женщина шла. Вот так догоняет ее машина (он все это показывает руками на руле). Сынки подвыпившие возвращались. Подъехали вплотную и — сигнал! А она беременная… Пошутили.

Григорьев, весь еще под впечатлением закончившегося заседания, улыбаясь своим мыслям, смотрит сквозь стекло вперед. Он слышит, что рассказывает шофер, но смысл доходит до него с большим опозданием.

— Что, что?

— Пошутили, говорю. Подъехали к беременной женщине и засигналили. Конечно, повезли ее в роддом. Вот так она шла. Вот так…

— Когда это было?

— Да минут сорок назад.

И, конечно, первая мысль Григорьева о Шуре.

— Женщина молодая?

— Не видал, врать не стану. Но, наверное, не старуха.

— В какой роддом повезли? Это можно узнать?

— А их всего три. Не в том, так в том окажется.

— Поехали…

Вестибюль роддома. Несколько мужчин с вещами, несколько женщин. Старший лейтенант милиции ходит вдоль окон, строго заглядывает за шторы, отодвигая их рукой, пробует пальцами крепость шпингалетов.

Григорьев нервно курит на лестнице, все время поглядывая сквозь стеклянную дверь в вестибюль.

Перед открытой дверью на улицу стоит снаружи муж и, сложив ладони рупором, кричит вверх жене:

— Я волнуюсь.

— Я тоже волнуюсь, — откуда-то сверху доносится женский голос.

— Тогда о чем же думают врачи? — возмущается муж внизу.

В вестибюле другой муж с добродушной улыбкой, держа на колене свернутые вещи жены, рассказывает наивно:

— Мы напротив живем, так мы тут часто…

Старший лейтенант милиции, проходя, строго прислушивается.

Из заветных дверей выходит наконец женщина в белом халате, ищет глазами кого-то. Григорьев поспешно бросает папиросу, и все, как цыплята к птичнице, поспешно кидаются к ней.

— У вас — сын, — говорит она Григорьеву, — поздравляю.

Он оборачивается назад, так как полагает, что говорят это кому-то другому сзади него.

— У вас, у вас сын…

А в доме Назаруков в этот вечер Лидия ходит по комнате, как последние драгоценности, сжимая пальцы. Почему-то разбросаны вещи, стоит раскрытый чемодан, словно переезжать собираются. Назарук — он еще в том костюме, в котором был на бюро, — то садится на один из стульев, то принимается тоже ходить по комнате. И говорит:

— …Решили пожертвовать мною. Под угрозой план поставок. Должен быть кто-то виноватый. Назарук! В таких случаях всегда найдется какой-нибудь Назарук. Я неправильно руководил. Зажимал, подменял, администрировал. Хорошо! А вы где были в это время? Вы же мои начальники. Да стоило вам слово сказать, и что бы тогда значил Назарук? А снимают теперь Назарука.

Они ходят среди разбросанных вещей.

— Слушай, — говорит Назарук, — помнишь, ты рассказывала, как твой отец в революцию спас жизнь кому-то из крупных?