Картахена

Поверишь ли, я начинаю привыкать к приходам девчонки из Траяно, даже к ее презрительным взглядам и крепко сжатому рту. Вчера утром она явилась в голубых лакированных туфлях, прямо с работы. В кармане у нее было кое-что, припасенное специально для меня, – открытка с дыркой, которую раньше она, видите ли, показать не решалась. Студентка юридического, скрывающая от следствия один из важнейших вещдоков, так как это может бросить тень на ее брата. Мало того, она заявила, что оставить ее в деле не сможет, так как это память. Детский сад. Представь себе, падре, эти люди сменят нас не позднее, чем через десять лет.

Брат послал ей открытку в Кассино, написав на обороте какую-то ерунду, причина такого поступка мне неясна, но это не первый поступок юнца, вызывающий у меня недоумение. Зато теперь я знаю, что марку не пытались отодрать, видимо, она по-прежнему наклеена на кусок картона, а значит, в хорошей сохранности. И еще я знаю, что она была у парня в руках. А теперь она в руках его убийцы.

На открытке мы видим крестины в часовне: хозяйка поместья, гости, священник и сам ребенок, которого держат над купелью. Пол ребенка разобрать невозможно, хотя девчонка тыкала в какую-то темную точку на снимке, утверждая, что это пенис. Это Диакопи, сказала она, маленький Диакопи со своей матерью, это его крестины, видите часовню? Узнаете окно с витражами?

– Что ты привязалась к мертвецу, – спросил я, с неохотой возвращая открытку, – ему теперь только Господь судья. Он расплатился за свои преступления.

– При чем тут мертвец? – Она стукнула своим маленьким кулачком по моему столу. – Как же вы туго соображаете, комиссар. Это не сына Стефании крестят, а внука! Я только недавно поняла, что ошибалась. Брат прислал мне эту открытку, чтобы я поняла, с кем он намерен встретиться. С внуком старой хозяйки, вот с кем!

– А чего же он прямо тебе не сказал?

– Другой бы сказал, а Бри должен был меня помучить. Представляю, как ему было весело: дырявые открытки, тайные свидания, чужие секреты, призрачное богатство. Миллион за сицилийскую ошибку! Настоящий «Остров сокровищ», только вышло так, что он стоил ему жизни.

– Миллион? А зачем кому-то наклеивать такую марку на открытку, вместо того чтобы положить ее в банк? Странная прихоть, ты не находишь?

– Ничего странного. Еще со времен Эдгара По известно, что лучший способ спрятать ценную вещь – это поместить ее там, где она и должна быть по всеобщему мнению. Помните рассказ об украденном письме?

– Нет, не помню. И что это дает следствию?

– Хотя бы то, что в отеле есть второй Диакопи, младший, – сказала она тихо. – Он убил своего отца, чтобы отобрать у него добычу. Думаю, он до сих пор здесь. И разумеется, он не тот, за кого себя выдает.

Садовник

Редактуру я начал в свой первый день в «Бриатико» и работал по утрам, поднимаясь вместе с консьержем, в половине седьмого, сидел у круглого окна и мелко исписывал синим карандашом поля рукописи, про которую издатель сказал: драматично, местами даже высоко, но много воды.

Несколько месяцев я так проработал, еще не зная, что сюжет выскользнет у меня из рук и обернется своей противоположностью после разговора с маленькой процедурной сестрой. То, что она рассказала тогда, в темной прачечной, под гудение аварийного генератора за стеной, изменило все мои постоянные величины, сделав их переменными.

Повесть, которую все почему-то называли романом, почти что переломилась пополам, в самой ее середине теперь пролегала трещина, будто в дельфийской скале. Я не мог писать о Паоле как раньше, с тем же режущим глаза жарким приближением ярости. Знание, которое я получил против своей воли, струилось в жилах текста, будто донорская чужеродная кровь.

О чем я писал, пока не добрался до трещины? Как много гибнет стратагем в один вечерний час, вот о чем. Эта строчка, многократно прочитанная на пляже, где в девяносто девятом я три дня ждал возвращения Паолы, запеклась на ссадине коричневой кровавой корочкой. На дне моей реторты поблескивала видимость прощения, понимания, да только черта с два! За восемь лет зеленого льва прокалили, он стал красным львом, а после выпаривания остался один свинцовый сахар.

Я спал со всеми женщинами, которые этого хотели, но стоило им заговорить о том, что будет потом, как корявый, толком не заживший рубец начинал саднить и сочиться сукровицей. И я говорил, что ничего не получится, оставался один и принимался заживлять свою корку заново.

Что же теперь? О чем мне было писать, оказавшись по другую сторону трещины?