Картахена

Он знал, как она красит глаза – много сурьмы и серого блеска, под актрису немого кино; знал, как причесывается: крепко наматывает волосы на руку, зажав губами щепотку черных шпилек, закинув руки за голову, и укладывает их в ракушку, вынимая шпильки изо рта, одну за другой. Вернее, так она делала раньше, пока однажды, обкурившись, он сам не заплел ей косички, целую стаю щебечущих черных косичек, смешно разлетающихся в стороны. Заплел на свою голову: Паола пришла в восторг и потребовала начинать с этого каждое утро.

Он хорошо помнил этот день в Катандзаро. Они пришли посмотреть на мост Сулла-Фьюмарелла и долго там стояли задрав головы, когда Паола вдруг сказала, что не мылась тысячу лет и больше так не выдержит. Они сели под мостом на землю, высыпали все свои деньги на подол ее зеленого платья и убедились, что могут наскрести на придорожную корчму с комнатой на ночь.

Сидя в крошечной ванной, он наслаждался горячей водой и вычесывал песок из волос: тогда у него была соловая грива, жесткая от плетения дредов. В январе они с Баламом на спор заплели себе дреды у маленькой азиатки, сидевшей на углу Ченсел-лейн; математик не выдержал первым, через неделю разодрал свалявшиеся космы и проиграл другу двенадцатидюймовый винил с Voodoo People.

Странно стоять здесь и думать о них обоих, как будто о живых. Но разве не могло случиться чуда – пожара не было, дети не крали ключа, часовня стояла нараспашку, а его женщина просто вышла оттуда, огляделась и пошла в сторону моря.

– Паола?

– Это вы? – Она сделала несколько шагов назад. – Вы меня с кем-то путаете.

К знакомой волне запахов примешалось что-то постороннее, металлическое, так пахнет тяжелое предчувствие или страх.

– Паола? – Маркус схватил ее за руку и сразу отпустил, успев почувствовать ее неожиданную силу. – Извините, просто вы очень похожи на другую девушку. Которую я знал здесь, в Италии. В какой-то момент я был уверен, что это она и есть.

– А где эта девушка теперь? – Почтальонша успокоилась и направилась к зашторенному окну. Зеленый балахон подметал землю, хлопковое полотно было тонким, шершавым, он помнил его на ощупь. В ту весну у его женщины было два любимых платья: это и еще одно, сине-белое, похожее на дайверский флаг.

– Ей теперь было бы за сорок. Она была из Трапани. Училась на реставратора.

– Да она уже старая, эта ваша Паола. – Почтальонша подняла жалюзи, забралась на подоконник и принялась теребить свои бусы. – Вы чем-то расстроены? Теперь мы уже не пойдем обедать?

– Конечно пойдем. Прошу прощения.

Он хотел подать ей руку, но пальцы свело знакомой судорогой. Надо успокоиться и переждать, все разомкнётся само собой. Стараясь ровно дышать, он стоял неподвижно, спрятав побелевшие кулаки за спину. Почтовая девушка сидела, подогнув под себя ногу, и смотрела на него безо всякого сочувствия.

– Может, хотите стакан воды?

– Спасибо. Я бы выпил воды, если можно, не слишком холодной. – Он говорил торопливо, радуясь тому, что морок развеялся. Теперь, когда солнечный свет проникал в комнату, он видел, что эта женщина напоминала ту, другую, только прической, одеждой и запахом. Впрочем, в запахе он был уже не уверен.

– Ну ладно, пойдемте ко мне. – Почтальонша слезла с подоконника. – Минеральная вода у меня наверху. Здесь только ржавая, из-под крана. Ее у нас никто не пьет.

* * *

В комнате было душно и темно, ставни-персианы нарезали дневной свет вьющейся апельсиновой кожурой. Комната над конторой оказалась крошечной, будто бонбоньерка, затянутая старушечьим атласом, он уже знал, что до Виви здесь жила пожилая синьора, не умевшая обращаться с компьютером и сделавшая из траянской почты посмешище. Однако в деревне ее любили, и место освободилось, только когда старуха окончательно выжила из ума. Виви оно досталось несколько лет назад. Никакой другой работы она и не хотела. Так она сказала.

В любви она показалась ему сонной и немного створоженной. Куда делся тот пыл, с которым она тащила его в свои покои, вверх по скрипучей лестнице, потом по темному коридору, где в воздухе плясали золотые пылинки, и, наконец, к здоровенной дубовой кровати, занимавшей половину комнаты. Глядя, как она раздевается, он подумал, что должен быть польщен ее маленьким спектаклем, но чувствует себя обманутым еще до того, как подняли занавес.

Как он мог не узнать этот голос? Запах Паолы сделал из него виноватого безумца. Сколько раз он видел этот маленький яблочный подбородок, когда заходил в библиотеку. Это твердое лицо, с выгоревшими начисто бровями, запекшимся ртом и скулами в темных пигментных пятнышках. Видел, но не замечал.

Не стоило, право, так стараться, он пошел бы с ней наверх, даже не заглянув ей в лицо. За шесть дней одиночество и дождь размыли в нем разум, а местное вино завершило дело. Эти шесть бесполезных дней качались в нем, как море во внутреннем ухе, когда сойдешь с корабля на сушу после долгой болтанки. Его способность собирать слова в предложения размокла и отяжелела, как забытое белье под дождем. Пора уезжать, подумал он и повернул голову на подушке:

– Ты ведь читала мою книгу?