Картахена

Ай да тосканец. А я вот не прошу прощения. Однако попрощаться мне придется. Мое время в «Бриатико» закончилось. Мне не удалось задуманное мною в прошлом году (зима была полна несбыточных прожектов), но мне удалось погасить свою злость. Она подернулась сизой дымкой и еле слышно потрескивает. А раньше, бывало, к ней и подойти было страшно. Ясное дело, чтобы залить эти угли, одного Аверичи не хватило бы, хотя крови в этом борове было немало. Однако второй мертвец (хотя его тень будет долго еще колготиться по сцене) оказался той самой лягушкой из Ригведы, про которую рассказывал в интернате учитель по прозвищу Сердце Мышонка.

За год он рассказал нам штук сто благородных сказок, а потом его уволили за курение гашиша. Все, кто хоть что-то умел, вылетали из интерната со скандалом, такая у него была карма. Так вот, про ту самую лягушку. Она так громко кричала, что вызвала дождь, заливший погребальное пламя.

Самое время завести себе новый блог. Придумать новый пароль. И вписать туда мое настоящее имя.

Садовник

Ничего не чувствую, кроме того, что время никуда не идет. Нужно писать слова. Думаю, Лютер именно это имел в виду, когда сказал, что борется с дьяволом с помощью чернильницы. Слова двигают время. Плохо, со скрипом, но двигают, как слабая вода замшелое мельничное колесо. Туповатые потомки решили, что Лютер швырялся чернильницей в нечистую силу, и до сих пор плещут чернила на стенку в его музейном кабинете.

Разумеется, я напишу эту книгу, грех ее не написать, я целый год провел в пропахшей серой богадельне, чтобы написать ее. Я написал о смоле и пламени, о том, как косточки Паолы смешались с овечьими костями, и об ослепшей статуе святого Андрея. С тех пор как я узнал правду об этом пожаре, я только о нем и писал, заполнял ящик стола линованными листками, исписанными обложками журналов, скомканными салфетками – всем, что попадалось под руку. В конце мая я собрал все файлы в один, перечел и содрогнулся: текст показался мне плотным лиловым соцветием, скрывающим ядовитую пыльцу. Черные блестящие крючочки смысла расстегнулись и повисли в воздухе, так бывает, когда в детстве, пробуя на вкус новое слово, повторяешь его многократно, и внезапно оно блекнет, и картинка за ним стирается. Мертвое прошлое. Это как почувствовать змею в животе.

Тогда я снова сел работать, отыскал в тексте свое знание о том, что было на самом деле, и удалил его, аккуратно расправляя тычинки, чтобы не осыпать пыльцу. Почему именно тычинки пришли мне в голову? Может, потому что их множество зовется андроцеем? От греческого ἀνήρ – мужчина и οἰκία – жилище. И вот я сижу здесь, мужчина без жилища и без царя в голове. И собираюсь послать свою книгу издателю. Хотя все в ней вранье от начала и до конца.

Вчера адвокат довез нас с Зампой до поворота на Салерно и вышвырнул – ему нужно было ехать дальше, в аэропорт. Думаю, он уже дома, вручает монахам распечатанную мной стенограмму собрания, на котором «Бриатико» был объявлен несуществующим. Монахи одобрительно жужжат и строят виноградные планы.

А я сижу в хостеле христианской молодежи, куда я тайно пронес Зампу в сумке, морда у него застегнута ремешком от ошейника, чтобы не лаял, и он терпит, хотя иногда с отвращением скребет его лапой. Мой отъезд был таким поспешным, что половина рубашек и кое-какие книги остались в моей комнате на чердаке. Зато я успел попрощаться с поваром и получил на дорогу шоколад и пару лимонов, которые пришлось рассовывать по карманам. Очень кстати пришлись теперь, когда, кроме паршивого коньяку, я ничего в местном баре не обнаружил.

«Бриатико» нет, Паолы нет, Англия захлопнула кованые ворота, а в Вильнюсе я никому не нужен. Сижу на бетонных перилах, будто Бодлеров альбатрос на палубе. За перилами разрослась черная бузина, ягоды уже проступили каплями черной смолы. Мне некуда ехать, даже пешком идти некуда. Похоже, я попал в место, где движение к смерти останавливается. Так бывает во сне, когда едешь на поезде, понемногу сходящем с рельсов. Я видел такой сон в детстве: поезд соскальзывает безопасно и мягко, уходит в заросли, последние рельсы похрустывают, будто леденцы, ты стоишь у окна и видишь другие поезда, спешащие по основной дороге, потом тяжелые, сиреневые, полные влаги ветки начинают хлестать по стеклу, и ты просыпаешься, так и не узнав, где закончился этот путь.

Маркус. Пятница

Бумага, на которой он распечатал дневник флейтиста, слабо пахла грушами, почтальонша, наверное, прижала бумажную стопку к груди, когда утром возилась с принтером. Вечером она начисто сменила запах, цвет волос и даже голос. Несколько безумных секунд он верил, что Паола работает на траянской почте, ждала его пятнадцать лет – и сейчас засмеется и бросится ему на шею. Когда в постели он спросил девушку, как называются духи и где она такие нашла, она только плечами пожала: я не пользуюсь духами, это просто вещи, которые ты описывал в своей книге. Цедра, листья мяты и свежемолотый перец.