Карты четырех царств.

— Дитя, воспитанное мудрейшим, не может содержать в себе несовершенство, — попытался увещевать себя же Эмин. Помолчал и всё же взорвался, обозванный в сотый раз с утра: — Увы, но ведь содержит, истинно! Умолкни, исчадье песчаного ядовитого скорпиона, ужалившего тебя в твой раздоенный язык.

— Прикуси свой, о светоч книжной глупости. Не то спрыгну и вырву, — пообещал Бара.

Но не спрыгнул. Слышно, как поскрипывает рей, как хихикает Ана — значит, её раскачивают, удерживая за руку. Ни звука на палубе… Опять моряки замерли и глазеют, не зная, ругать или хвалить. Принимая на борт бродячий балаган, капитан сгоряча потребовал развлекать «всех и без оплаты». Но это же не развлечение, а чистый ужас: качать дитя на высоте, куда из команды залезает не всякий и где лучшие-то ходят по рею с опаской.

— Пусти! — заверещала Ана.

— Море — мачта? — Бара дал обычный выбор.

Без слов ощутил ответ и — по звуку общего оханья понятно — разжал руку. Скрип, хруст, визг, хлопанье пружинящего паруса… двойной всплеск. Значит, выбрала море. Пятый день подряд — море… Вервр зевнул и потянулся, подумав чуть благодушнее: хотя бы этого не отнять у алого мерзавца, он всегда страхует и опекает младшую, если подозревает самый малый риск. За борт вышвырнул далеко, с запасом, и сразу прыгнул следом. Сейчас обоих унесёт вдоль борта за корму, где всегда мокнет и вьётся в воде длинный канат. По нему неугомонные заберутся обратно на борт, сохнуть и обсуждать море и пустыню, белый чай и мудрого деда.

Вервр потрогал языком клыки. Совсем как у людей, и ничуть не острые. А вот желание покусать и отравить — оно острее ножа. Ана счастлива в обществе тех, кто ей ближе по возрасту и развитию. Вервр несчастлив от самого наличия такого общества. Это даже не ревность, он прошлый раз ошибся. Это чистая боль. Он, оказывается, вспомнил, что значит иметь друга — и он заранее мёрзнет от предстоящего одиночества. В свои восемнадцать Ана узнает то, что не позволит ей впредь называть прозревшего вервра — папой. И беззаботно ему улыбаться. И…

— Звезды собою представляют смесь газов, названия которых тебе ничего не дадут, поскольку в этом мире они не открыты или же забыты. Смесь газов, давление и непрерывная реакция, причём двунаправленная, крайне эффективная, — очередной раз невесть зачем сказал вервр и ещё более разозлился на себя и Эмина. — Такова примитивная физическая суть. Энергетическая куда важнее и сложнее, но я не готов упростить теорию туннелей и переходов. Глубже по пластам знания тоже не пойдём, зачем всё это миру, живущему не наукой, а духом? Ваш путь иной, так сказал Тосэн.

— Эффективная… длинное слово. И — вот пишу: так сказал Тосэн, да вовеки славится имя его, — скрипя пером, очередной раз бессовестно польстил Эмин, твёрдо знающий, что самых опытных вервров нетрудно ловить, насадив на крюк вежливости приманку памяти о друге.

Некоторое время над морем висела благодатная тишина, полная дыханием ветра и шелестом лёгких волн, смехом чаек и скрипом просмолённой древесины. Вервр дремал, ощущая приближение берега, который к вечеру станет заметен с верхушки мачты. Люди вынуждены использовать глаза. Люди не могут по вибрации и эху волн уловить глубину, рельеф дна, теплоту и силу течений. Люди жалкие… он был прав, незачем таким коптить небо. Вот только без них Ане будет скучно. И Тосэна никто не вспомнит. Не впишет имя в книгу своим безупречным почерком и не украсит завитушками цветного узора, выделяя в тексте.

Вервр дремал, постепенно погружаясь в подлинные глубины сна. Там и для зрячего раба королевы — багряного беса Рэкста — оставалась всевластна тьма забвения, лишающая и сновидений, и даже кошмаров. Там и теперь мрак плотно облегает тело и душу, отделяя свободного вервра от его прошлого — забытого, растворённого в бесконечном потоке времени.

Сегодня сон чуть отличается от прежних. Сперва он был лишь покоем, но затем возникли двоение и движение. Вервр ощущал себя плоским камнем на поверхности — и одновременно слепым червяком, отчаянно протискивающимся в недрах тверди мироздания. Червь жаждал найти выход, он всё ещё верил, что мир не может быть весь — таким вот, набитым до отказа мраком и теснотою… Камень указывал выход. Камень был нагрет теплом солнца, родного солнца мира, который невесть как давно вервр называл своим, исконным. О котором теперь не помнил внятно ничего, совершенно ничего…

Червь не нуждался в дыхании — и задыхался. Не мог быть раздавлен в тесноте — и страдал от её бремени. Не ведал предела своей силы — и устал безмерно. Он извивался, тянулся к поверхности… и всё слабее верил, что она вообще существует. Поверхность, граница тверди и пустоты, неподвластной бескрылым. Чуждой, пугающей и манящей пустоты…

Последнее отчаянное усилие, рывок — и плоский камень шевельнулся, отвалился в сторону. Существо дрогнуло, пронизанное болью, наполненное жутью первого мига вне тверди, в мире, где тело лишено всесторонней опоры и растекается, расплывается по поверхности, и безжалостно опаляется светом, и отбрасывает тень, и вздрагивает, омытое ветром.