КАТАБАЗИС

— Что ж ты, ептыть, все топишься и топишься, — кряхтел и философствовал Алим, вытаскивая мое безвольное тело. — У нас был один кент в Душанбе Витек-узбек. И-и, у него брат утонул в Варзобе, дядя — в Кафирнихоне, сестра поехала на курорт — в Черном море утонула. После этого Витек убил водопроводчика…

Я догадался где мы, только прочитав несколькими строчками выше то, что сам же и написал. Почему достали из канала? Потому что мы очутились в Венеции. Как мы в ней очутились? Хороший вопрос.

— Как, как? Взрывной волной! — взорвался почему-то Агасфер, шевеля большими мохнатыми ушами. — Вообще надоело, Джузеппе, надоело. Носимся с тобой, как с ребенком Дауна, сыном старого Дауна. То у него любовь, то у него меланхолия.

— Агик, ты чего говоришь-то? — заступился справедливый Алим. — Это с тобой мы носимся и влипаем в неприятности. То ты паспорт неправильный купишь, то киностудию обворуешь.

— Ах я не нравлюсь? А кто в Каире затащил нашего идиота в женскую террористическую организацию, как не ты, Алимчик?

— Да у моей тети в Каире жили, как у Христа за…

— Ах я не нравлюсь? Ах я, значит, такое говно, жид пархатый…

— Ну и пархай отсюда…

Так, перебрасываясь беззлобными шуточками, мы брели темными и пустыми берегами Венеции. Почему пустынными? Тени, лишь тени мелькали тут и там и ни одной знакомой, ни одной той, что хотелось найти.

Пару раз повернув, мы остановились на одном из боковых краев[112] самого, поди, широкого канала имени, небось, св. Марка. Здесь тоже было сыро, знобко и одиноко, как в старой остывшей бане. Пахло устрицами. В небе за испарениями висели звезды в полнакала. Дев чернокудрых песни не неслися, лютни не слышалися — все досадно молчало, как перед нашествием. Только ленивая вода шлепала пустой пластмассовой бутылкой о каменную облицовку Италии. Ни дев, ни лютни — все врал Алимчик вместе со своим Римским-Корсаковым.

Алим обиделся на такую нелепость, ослабил галстук и запел в сторону воды условную арию из «Риголетто». Оттуда в ответ донеслось несколько прекрасных моментов из «Чио-чио-сан». Контакт был установлен и тут же к нам причалила вычурная сувенирная гондола и на корме тот самый длинный и усатый гондольеро, с кем Алим вел переговоры еще в Риме. Подозрительный тип. Поет уж слишком хорошо, а руки в цыпках. И гондола какая-то подозрительная. Не нравилось мне все это. Ох, плохо все это кончится[113].

— Все как и договорились, Алим-муалим? — с каким-то моджахедским акцентом, но на сносном итальянском спросил гондольеро.

— И-и, — на чистом итальянском ответил таджик.

— Друга не забыли?

— Да вот он стоит, весь мокрый, — представил меня Алим.

— Хорошо. Уступлю по сходной цене для него сухого джину. А этот и есть вечный жид?

— А что? — напрягся Агик.

— Да ничего. Садитесь, господа. На тот берег, значит?

— Да, брат.

Лодка страшно закачалась. Но опытный перевозчик живых умело успокоил ее, развернул и величаво отталкиваясь шестом, повез темным каналом. Алим щедро платил, Агасфер ворчал что-то невнятное. А я неслышно шептал вечной воде: «Утопи мои печали. Утопи мои печали.»

— Господа из России будут, бляха-муха? — осведомился гондольеро-гид-эрудит.

— Ну-у, примерно так, если можно так выразиться.

— Не стоит. Для вас — лучшие арии из русской оперной классики.

Для начала он исполнил «Сладкую песню сирен» из одноименной оперы М. Кривича и О. Ольгина и ариозо Чикатило из «Товарища убийцы» тех же авторов. Пел он гениально, без всякого оркестра и гораздо лучше исполняемых оригиналов. Почти без перерыва полились, услаждая слух, популярные мелодии из «Бурда-моден» В. Каплуна, «Кариатиды» И. Тибиловой, «Покинутых и шакала» В.Петрова, «Катализа» А.Скаландиса, «Кузнечика» А. Саломатова и много, много другого. Под конец гондольеро вошел в такой азарт, что даже, рискуя опрокинуть гондолу, сплясал фуэте юной кровопийцы из балета Я. Лебедевой «Там, где ты найдешь покой…»

Это было здорово. Это был туристический сервис! Агасфер, уронив голову на плечо от пижонских наслаждений, прихлопывал в ладоши. Алим подыгрывал, блин, на лютне. Причем струны были звонкими. А джин плескался мне в горло, как вода.

Так весело, все в белькантах, прошли полчаса. Стало светать. В розовом тумане показался тот берег. Был он чудесно и нежно зеленоват, словно мальчик или девочка (хотя нет, о бабах больше ни слова), окунув в стакан кисточку, нарисовавшую акварелью краснорожую землянику, потом окунает кисточку, нарисовавшую трепетный стебелек.

Голосом утопающей закричали проснувшиеся чайки, закружили над нами, требуя остатки закуси.

— Ну все, господа, — закончил концерт усатый гондольеро. — Дальше территориальные воды Венесуэлы. Мне дальше нельзя. Да тут мелко, по пояс будет. Пешком метров двадцать.

— Постой, постой! — вскричал я — пьян-распьян. а соображаю. — Какой Венесуэлы?

— Южноамериканской, — пожал плечами перевозчик. — Чего непонятного? Там — Венеция, здесь — Венесуэла.

— А… а… простите, вот этот канал, что мы переплыли, это что?

— Атлантический океан, — хором воскликнули все три попутчика, как три муалима в школе для одного дебила.