КАТАБАЗИС

«Мама, после побудки и утренней зарядки тут ежеутренне бывает завтрак: банановая каша, колибри, жаренные на спичках, кофе, орехи кэшью. Сытно, не жалуемся. После завтрака всех, кто не успел спрятаться, гонят на строевую подготовку по жаре. В первый же день я стер себе ноги в ужасных ботинках и попал в медпункт, где и остался. Мой друг Агасфер при заполнении метрики в канцелярии назвал год своего рождения. Агасфера тут же назначили ветераном вооруженных сил Венесуэлы и засадили писать мемуары «Мое участие в переходе Боливара через Анды». Хотя на самом деле Агик мне признался, что в это время он сидел во французской тюрьме за незаконные махинации на бирже.

Мама[116], на обед у нас тут банановый суп, яичница из яиц колибри, жаренная на солнцепеке, кофе, фейхоа, седло барашка в коньячном соусе, стриптиз, шампанское, певички из борделя

[117]. После обеда бьем москитов и готовимся к военному перевороту̶[118].

Вот такая у нас служба. А бригадный генерал у нас женщина Янусиана Абемаэль Гусман и я прямо растерян — где я ее встречал прежде. Может, во снах…»

Вечером наш взвод, назначенный в караульную службу, торопливо изучил «Устав караульной и гарнизонной службы Национально-освободительной армии Венесуэлы». Особенно мне понравилась первая статья: «Часовому на посту запрещается есть, пить, спать, курить, колоться, читать коммунистическую литературу, приводить женщин и уходить куда бы то ни было, как с женщиной, так и без.»

— Пепито, — указал на Алима громыхающий нашивками кривоногий и несчастный на вид капрал с презрительной кличкой Пепито, — ты назначаешься на пост номер один без смены до утра.

Старослужащие солдаты обнажили прокуренные и прожеванные листьями коки зубы.

— Как без смены? Почему? — спросил моджахед.

Я также, как, очевидно, и Алим, у которого даже усы опустились от расстройства, представил его скучающим, переминающимся с ноги на ногу, у пыльного боевого знамени.

— Пепито, — указал на меня капрал, — Пепито, — указал на другого, — и ты, как тебя… — он задумался, глядя на маленького голодного гаитянца.

— Франсуа-Пьер-Жозеф-Туссен-Лувертюр!

— Короче, Пепито. Вы трое — на пост номер два.

Когда меня растолкали в полночь и под звон цикад и страшные крики джунглей потрепали за нос, вручили карабин, показали, где у него дуло, а где приклад и отвели в здание штаба, я с некоторым недоумением понял, что сторожу пыльное знамя.

— Значит, Пепито, стой здесь, никуда не уходи. Если кому понадобится боевое знамя, то пусть предъявит письменное распоряжение бригадного генерала Гусман. Во всех остальных случаях стреляй на поражение.

Я заскучал и задумался. Значит это пост № 2. Что же такое пост № 1, куда попал несчастный, побрившийся перед караулом Алим?

А еще бессонница предоставила мне возможность задуматься над тою властью, что заставила меня, свободорожденного странника, охранять какой-то кусок ткани, ровно никаких чувств во мне не вызывающий. Конечно, я свободен, но что же меня так гложет со звериным урчанием и не выпускает из очередных тенет? Потерянность, вот что. Я потерян и скулю — Господи, на что мне холодная космическая свобода? Даже ты, Господи, не вынес изначального одиночества и растроился. И наш шестиногий катабазис, куда, в какое рабство ты ведешь? Неужели и впрямь в рабство серо-зеленых глубин за лживым блеском очков, трепетных губ, говорящих какую-то хвастливую чушь, но как это приятно — и длинные пальцы, и поцелуи, не требующие доказательств, и маленькая грудь, прячущая уставшее сердце и… О ком это? Господи, помилуй.

И тогда, чтобы было по-солдатски и по-товарищески, я стал мужественно сочувствовать Алиму, отмахиваясь от москитов, комаров и тропических вампиров. Как-то ему там на посту № 1 всю ночь без смены? Уж верно вампиры всю таджикскую кровь за ночь высосут. И глаз не сомкнешь ни на минуту[119].

Вот что делает с приличными людьми власть и насилие, превосходящие всякие рамки приличия. Ведь даже в суверенной Швейцарии, где у каждого швейцарца есть счет в швейцарском банке и домик с видом на Женевское озеро и Монблан и мемориальной доской, что там был Ленин, даже у этих суверенных есть армия в виде вооруженных сил, отделенных от народа непроходимой никаким Суворовым через Боливара пропастью, так что хочется надеть горные лыжи, подняться на подъемнике на самую верхотуру и оттуда к чертовой матери…

Впрочем в этой ситуации гораздо пристойней вспомнить суверенных исландцев, у которых, хотя и нет армии, а взамен домики с видом на теплое течение Гольфстрим и действующий вулкан Хваннадальхснукур, всегда свежая селедка на столе; даже эти исландцы порой выходят на свой угрюмый исландский берег и плюют в теплые соленые, как слезы одинокой женщины, воды Атлантики с мыслью — нету мочушки, нету волюшки вас преодолеть. Власть жизни, твердая власть жизни заставляет свободно и счастливо иметь и делать каждому свое парение над водами лишь в снах и легендах.