КАТАБАЗИС

Я взвалил се, легкую, как птицу, на плечо, и крылья и трубчатые кости свесились. Зеркало отразило потерпевшего кораблекрушение и охватившего лишь пестрый мокрый парус, который спасшемуся, собственно, и на фиг был не нужен.

В комнатах, как и полагается, что-то показывал для никого телевизор. Это была веселая игра-викторина со зрителями «Где прячется Салман Рушди?» Между глухонемым с рождения фортепьяном и кроватью-инвалидом, держащейся исключительно на собраниях сочинений Мейджора, Тетчер, Вильсона и Хита, лежал муж миссис Суосон, президент компании по челночной торговле предметами потребления. Она сказала, что он уехал в командировку и это оказалось неправдой. То есть она по своему обыкновению соврала. Он лежал на животе и молчал. В его затылке вульгарно торчала рукоятка топора.

В теле его супруги не повсеместно, но теплилась жизнь. Ночь пролилась на город, как неизбежная, вымарывающая краски цензура. Лужу впереди можно было разобрать лишь по колеблющейся в ней луне. Она стекла с моего плеча в излежанную поколениями любящих и ненавидящих постель.

И сам не понял, как очутился тесно прижавшимся к ее звенящему и светящемуся от страсти телу. Голодный ветер с неутомимой яростью бросался обгладывать темно-серые ребра шестисотлетнего собора, но она прятала нос в меховую горжетку и стреляла серо-зелеными глазищами — о этот взгляд из меха. Грохот в прихожей мог означать только одно — что стокилограммовая туша не только наносит физический ущерб себе, — не только материальный хозяевам, падая и роняя вместе с собой гардероб, но тяжкий моральный ущерб тому, кто придумал словосочетание «по образу и подобию своему».

— Миссис Януария Глория Суосон, я люблю тебя, самую прекрасную из сук, я все равно люблю тебя.

Она в ответ еще глубже прижалась ко мне. Каждое погружение приносило невыносимую радость. И если умирать, то сейчас, то немедленно. Высоко-высоко наверху протрубили гигантские трубы. Умирая от восторга, я впился в ее раскрывшиеся целующие губы. И в это момент зубки ее сверкнули жемчугом и не было в них ни точки гнили. Глории тут же стало не пятьдесят, а двадцать три года и мы стали счастливы. На небе высыпали звезды и кто-то еще выше, чем высоко, сказал:

— Смотри, они счастливы.

— Ну…

— Ну вот, значит.

— Ну так?

— Что?

— Что «что»? Не понимаешь, что ли? Учить тебя, что ли, как надо поступить?..

В телевизоре раздался звук приглушенного хохота. Треснула под ногою невидимая ветка, я раздвинул мохнатые лапы ели, давая возможность идущей за мной не уколоться.

Персонаж по имени Вова с татуировкой на плече, названный так в честь Виктора Ерофеева, отмерил от входной двери двадцать сажен и встал, как воин, в одних белых грязных трусах, готовый всем своим видом к воинскому подвигу, потому что в руках у него было восемнадцать ножей.

— А вот спорим, что кто-нибудь встанет к двери и я буду в него метать ножи точно по контуру и ни разу не задену. Черт возьми! Кто спорит?

Никто не спорил. Все как-то сконфуженно притихли, как-то почувствовав себя идиотами вместо Вовы.

— Я! — раздался голос из-под меня.

Януария Глория, решительно пошатываясь, встала и отпихнула меня. Отмахнулась.

— Ты куда?

— Неужели не понимаешь, что на самоутверждение? Я!

Ее прекрасные глаза сверкали жизнью. Она встала к двери, раскинув руки. Готовая к распятию. Доступная всем. Прощающая всех. С нею был Бог. Тот странный наш, непонятный никогда Бог, который бывает даже с дьяволом.

Все притихли. Вова глотнул портвейну для меткости, прицелился и метнул свой первый нож. Тот, незаметно просвистев по воздуху, вонзился в дермантин в дюйме от ее уха с неподвижной сережкой. Глория даже не моргнула. Второй нож воткнулся над ее головой. Третий, четвертый, пятый… восемнадцатый.

Она стояла, словно бы, только словно бы распятая, в жуткой варварской окантовке из стали. Тишина была такая, что даже не слышалось выдыханий миазмов.

Януария Глория Суосон, сверкнув тощим сладострастным задом, повернулась лицом к двери, выйдя из стального круга. Она с трудом, со всхлипываниями принялась выдирать ножи. Она дрожала от возбуждения и готова была благословлять весь мир своей любовью.

— А теперь ты становись, скотина, — пропела она Вове и тот понуро поплелся на ее место.

Он встал и тоже развел руки, по-хамски изображая из себя казнимого. Глория отошла на положенные двадцать сажен, размахнулась и, почти не целясь, метнула первый нож. Он вонзился Вове между глаз. Воин даже не успел скосить их, как умер.

— Ой, убийство, — зачарованно прошептала толстая ладья в одном розовом лифчике, которая болтала по телефону.

Болтовня прекратилась и был быстро набран телефон полиции. Но тут же розовый лифчик стал красным и из мощных, вскрытых ножом Глории грудей красотки под напором хлынула кровь.

Миссис Суосон раздавала налево и направо. Этому дала и тому дала. Этому под ребро, тому в спину. Ножей у нее было предостаточно.

— А! А! Пришел мой смертный час! Полиция! Помогите!

Но ничто не могло помочь от всеразрушаюшей, всепыряющей силы Глории. Кто-то так и не проснулся мордой в закуске. Кто-то так и не успел пописать в бутылку.