КАТАБАЗИС

Когда кончились ножи, Глория отрыла где-то старые обломанные шпаги. Она неумолимо подошла к испуганно совокуплявшимся у газовой плиты слону и пешке.

— Нет! Миссис Суосон, дорогая…

Очень острый, тоньше комариного жала клинок… вошел… под левой лопаткой… словно поверхность сладкого персика, разошлась под сталью кожа ее…

— Теперь моя очередь? — мне так не хотелось задавать этот вопрос.

Она влилась в меня совершенно безумным поцелуем. Она слилась со мной настолько, что стало невозможно различить, где кто. Только ее ласковая рука с самым последним предметом — остро заточенной пилочкой для ногтей — точно знала, где колотится мое больное и кипящее сердце.

— Я люблю тебя, — шепнула она мне, предварительно нащупав пальчиком место между шестым и седьмым ребром, — так получилось.

И воткнула пилочку для ногтей.

Эти безумные глаза, это последнее слово «получилось» завертелись в головокружительной карусели по комнате. Они все быстрее удалялись вверх по спирали в средоточие нестерпимо горящей огненной люстры. Я все ниже оседал на пол. Прошла вечность.

Приехала полиция. Внизу засверкала лиловая мигалка. затопали башмаки. Послышалась угрожающая английская речь.

Я понял, что пора и отсюда. Хотя и некуда и незачем, но пора. Кое-как натянув на себя брюки и рубашку, обувшись, я устремился к черному ходу. В парадную дверь квартиры уже ломились детективы. Я побежал наугад, шлепая по вязким, растекшимся красным лужам. Удушливый запах спирта, табака, пота и крови. Где-то слышались стоны недобитых и то, как большая черная собака шумно лакает из лужи.

Только Януария Глория Суосон не было нигде не видно и не слышно. Бежать было тяжко. Проклятая пилочка в сердце причиняла просто несусветную боль. Я очутился в каком-то полутемном грязном дворе. Передо мной чернел какой-то корявый забор. За спиной раздавались по лестнице гулкие шаги.

Я обернулся. Полиция? Нет это, тяжко топая, пачкая кровью перила и ступени, бежали за мной, а, может, улепетывали мертвецы. И муж с топором в затылке, и Вова с ножом во лбу, и совокупляющиеся в позе шашлыка на шпаге.

— Сюда, сюда, — вдруг крикнул знакомый голос от забора. Я улыбнулся и узнал Алима. Приблизился.

— Давай подсадим, — произнес рядом Агасфер.

Их речь была какой-то косноязычной. И немудрено. Приглядевшись я разобрал, что обоим мешали говорить вываливающиеся изо рта фиолетовые языки, а пальцы их все невольно тянулись погладить странгуляционные борозды на шее.

— Давай подсадим, — предложил и Алим. — Через забор и ты уже там.

— Где? — спросил я удивленно.

— В России. Где же еще?

— В какой России? Очумели что ли? Нет такой страны.

— А больше некуда.

— Но я не хочу! Нет никакой России!

— Хочу — не хочу, есть — нету. Алимчик, чего с ним больным разговаривать. Давай: раз, два…

И я, истекавший кровью и слезами, был переброшен через забор[146].

За забором не было пропасти. Зато была свалка.

ГЛАВА 8

Серое унылое небо простиралось над всей Россией. Конца и края ей не было видно. Не считая забора за спиной.

Чертыхаясь и спотыкаясь, я стал карабкаться между угрожающе торчащими из бетонных обломков кусков железной арматуры. Ноги с трудом выбирали куда ступить в кучах гниющих отбросов, старой обуви, ржавых труб и еще не разберешь чего. Кое-где пробивались лишь полынь да крапива.

Долго ли, коротко ли, но выбрался я на пыльную дорогу. Как раз к автобусной остановке. На ней — никого. Я подождал. Никого. До рези в глазах вглядывался в туманный горизонт, но автобус так и не появился. И на остановку никто так и не подошел из людей.

Я двинулся по дороге куда-то. Все равно. Я даже не удивлялся обилию отрицательных частиц вокруг. Окна не светились. Я напрасно вглядывался в них, силясь увидеть хотя бы единственное в мире лицо. Напрасно. Автобусы не ходили. Троллейбусы не ходили. Метро не работало. Никто не выгуливал ни единой коляски с ребенком, ни единой собаки. По газонам не ходили. Цветы не рвали. Не торговали. Не воровали. Не любили. Не ненавидели.

Ни одного человека.

Хотя как ни одного? А я? Я ощущал себя — одной рукой другую, осмотрел ноги, дотронулся пальцем до носа. Все было в наличии, все существовало. Только очень больно было в груди. Проклятая пилочка для ногтей зашла так глубоко в сердце, что ничем ее оттуда невозможно было достать. Ну хотя бы, Господи, утолить боль.

И тут — О чудо! Мои молитвы! Никого, никого, но на углу коммерческая палатка работала.

Я тяжело доковылял до нее, нашел в кармане завалявшуюся банкноту в десять фунтов стерлингов и сунул в окошко.

— Браток! Я не могу больше выдержать. Чего-нибудь болеутоляющего, пожалуйста.

Банкнота без единого звука исчезла и взамен появилась небольшая бутылка с прозрачной жидкостью. Не взглянув на этикетку, я живо свернул металлическую пробку и жадно присосался к горлышку так, словно целовал. Вкус был какой-то обжигающий и непонятный. Но стало теплее, стало легче. Боль ушла куда-то вглубь, затаилась, затихла. Мне даже послышалось, что совсем рядом зачирикала птица, простой настоящий воробей…