Каторга. Преступники

Он сидел передо мной бледный как полотно, со странными глазами, глядя куда-то в угол; щеки его вздрагивали и подергивались.

Мы беседовали поздним вечером вдвоем в тюремной канцелярии. Вслед за Полуляховым и я с дрожью посмотрел в темный угол.

– Страшно было! – сказал наконец Полуляхов после долгого молчания, проводя рукой по волосам. – Мне этот мальчик и теперь снится… Никто не снится, а мальчик снится…

– Зачем же было мальчика убивать?

– Из жалости.

И лицо Полуляхова сделалось опять кротким и добрым.

– Я и об нем думал, когда по комнате ходил. Оставить или нет? «Что же, – думаю, – он жить останется, когда такое видел? Как он жить будет, когда у него на глазах мать убили?» Я и его… жаль было… Ну, да о своей голове тоже подумать надо – мальчик большой, свидетель. Тут во мне каждая жила заговорила, – продолжал Полуляхов, – такое возбуждение было, такое возбуждение – себя не помнил. Всех перебить хотел. Выскочил в срединную комнатку, поднял топор: «Теперь, – говорю, – по-настоящему мне и вас убить надоть. Чтоб никого свидетелей не было. Видите, сколько душ не из-за чего погубил. Чтобы этим и кончилось: друг друга не выдавать. Чтоб больше не из-за чего людей не погибало. Держаться друг за друга, не проговариваться». Глянул на Казеева: белее полотна, а Пирожкова стоит, как былинка качается. Жаль мне ее стало, я ее и обнял. И начал целовать. Уж очень тогда во мне каждая жила дрожала. Никогда, кажется, никого так не целовал.

Этот убийца, с залитым кровью лицом, обнимающий сообщницу в квартире, заваленной трупами, – это казалось бы чудовищным вымыслом, если бы не было чудовищной правдой.

– И любил я ее тогда, и жалко мне ее было, жалко…

– Ну а теперь где Пирожкова? – спросил я Полуляхова.

– А черт ее знает где! Где-то здесь же, на Сахалине!

– Она тебя не интересует?

– Ни капли.

А Пирожкова из любви к Полуляхову не захотела пойти ни к кому в сожительницы и была отправлена в дальние поселья, на голод, на нищету…

В ту же ночь Полуляхов, Пирожкова и Казеев исчезли из Луганска. Они жили по подложным паспортам. И полиции никогда бы не удалось открыть убийц, если бы в дело не вмешался пасынок Арцимовича.

Молодой человек, задавшись целью отыскать убийц матери и отчима, объехал несколько южных городов, искал везде. Переодетый, он посещал притоны, сходился с темным людом.

И вот в одном из ростовских притонов он услышал о каком-то громиле, который кутил, продавал ценные вещи, поминал что-то, пьяный, про Луганск.

По указаниям молодого человека, этого громилу арестовали.

Это был Казеев.

Казеев был потрясен, разбит страшным убийством. Он мечтал о перемене жизни. Ему хотелось бросить свое дело и поступить в сыщики.

Эта мечта бросить свое дело и сделаться сыщиком – довольно обычная у профессиональных преступников.

Их часто ловят на эту удочку.

– Ты малый способный, дельный, знаешь весь этот народ, – мы тебя в агентах оставим.

– Ровно рыба – дураки! – с презрительной улыбкой говорит Полуляхов. – Одну рыбу на крючок поймали, а другая на тот же крючок лезет.

– Как же они верят?

– Что же людям остается, как не верить? Человек заблудился в лесу, видит – выхода нет. Тут человек каждому встречному доверяется. Может, тот его в чащу завести хочет и убить, а он идет за ним. Потому все одно выхода нет.

Заблудившись в преступлениях, Казеев поверил, что его помилуют и оставят в сыщиках, и выдал Полуляхова и Пирожкову, указал, как их найти, будучи совершенно уверен, что их «за убийство судьи беспременно повесят».

«Товарищ» среди преступников на воле и в каторге – это, как они говорят, «великое слово». Выдать или убить товарища – это величайшее преступление, которое только может быть. За это смерть.

И вот Полуляхова и Казеева посадили в одну камеру и заперли.

– Ну, что ж, Ваня, теперь мы с тобой делать будем? – спросил его Полуляхов.

Казеев молчал.

– Только колотило его всего. Сидим – молчим. Я на него во все глаза смотрю – он в угол глядит. Принесли обед – не притронулся. Ужин в шесть подали – не притронулся. Ночь пришла. Я лег, лежу не сплю. А он сидит. Измученный, только-только не падает, а спать лечь боится. Уснет – и убью. Жалко мне на него смотреть стало, жалость взяла. Закрыл я глаза, притворился, что заснул, захрапел. Я никогда во сне не храплю и не люблю, когда другие храпят, – противен мне тогда человек. А тут будто захрапел, чтоб он успокоился. Слышу – ложится и, словно топор в воду, заснул. Проснулся я утром раньше его, посмотрел – ровно младенец спит. Толкнул я его: «Вставай, Ваня». Вскочил, смотрит на меня, глаза вытаращил, удивленно так. Кругом оглядывается. Я даже засмеялся. «Жив! жив! – говорю. – Вот что, Ваня. Глупость сделали, не будем говорить: теперь нам надо не о прошлом, а о будущем думать. Что бы ни было, чтоб все вместе. Были товарищами, и будем товарищами. Понял?» Заплакал он даже.

– Так я и в каторгу попал. Убил бы их тогда в доме господ Арцимовичей, и ничего бы и не было! – вздохнул Полуляхов. – Да жалость меня тогда взяла. За это и в каторге.