Каторга. Преступники

Между кусками выглядывало замазанное кровью лицо с раскрытым ртом.

– Другая голова вот здесь! – пояснил надзиратель, брезгливо указывая на какую-то мочалку, густо вымазанную в крови.

Голова лежала лицом вниз, это был затылок. В дверь с ужасом и любопытством смотрели на груду мяса ребятишки.

– Ах, подлецы! Ах, подлецы! – качал головой смотритель поселений. – Пишите протокол! Идем на допрос.

В то время следователей на Сахалине не было, и следствие пребезграмотно вели господа служащие.

Перед канцелярией смотрителя поселений стояла толпа любопытных. В канцелярии стояли два поселенца средних лет, со связанными назад руками, с тупыми, равнодушными лицами. Оба были с ног до головы вымазаны в крови.

– Ваше высокоблагородие, явите начальническую милость, отпустите домой! – взмолились они.

Смотритель поселений только дико посмотрел на них.

– Как домой?..

– Знамо, домой! Ведь что же это такое? Руки скрутили, сюда привели, дом росперт. Ведь тоже, чай, домообзаводство есть. Немного хоть, а есть. Старались – теперь разворуют. Дозвольте домой.

– Да вы ополоумели, что ли, черти?

– Ничего не ополоумели, дело говорим! Чего там!

– Молчать! Развязать им руки, вывести на двор, пусть хари-то хоть вымоют. Глядеть страшно. Вымазались, дьяволы!

– Вымажешься!

Через несколько минут их ввели обратно умытых: хоть на лицах и руках-то не было крови.

– Пиши протокол допроса! – распорядился писарю смотритель поселений.

– Чего там допрос? Какой допрос? Пиши просто: убили. Все одно не отвертишься, вертеться нечего. Там дом разворуют, а они допрос!

– С грабежом убийство?

– С грабежом! – презрительно фыркнул один из поселенцев. – Тоже грабеж! Сорок копеек взяли.

– Сколько при них найдено денег?

– Сорок четыре копейки! – отвечал надзиратель.

– Из-за сорока копеек загубили две души? – всплеснул руками смотритель поселений.

– А кто ж их знал, души-то эти самые, сколько при них денег? Пришли двое незнакомых людей, неведомо отколь. «Пусти переночевать», – просятся. По семитке заплатили. «А на постоялый нам, – говорят, – не расчет». Думали, фартовый какой народ, и пришили. А стали шарить, только сорок копеек и нашарили. Вот и весь грабеж. Отпусти, слышь, домой. Яви начальническую милость. Что ж, из-за сорока копеек дому, что ль, погибать? Все немного, а глядишь, на десяток рублей наберется! Растащат ведь!

– Отвести их пока в одиночку!

– Из-за сорока-то копеек в одиночку. Тьфу ты! Господи! Поселенцы, видимо, «озоровали».

– Хучь четыре копейки-то отдайте! За ночлег ведь плачено!

– На казенный паек попали! – посмеивались в толпе другие поселенцы.

– А то что ж! С голоду, что ль, на воле пухнуть? – отвечал один из убийц.

Другой шел следом за ним и ругался:

– Ну, порядки!

– Ну-с, идем на место совершения преступления.

У избы, где было совершено убийство, стояли сторожа из поселенцев. Но вытащено было действительно все. В избе ни ложки, ни плошки. Все вычищено.

– Ох, достанется вам! – погрозился на сторожей смотритель поселений.

– Дозвольте объяснить, за что, ваше высокоблагородие? Помилте, нешто может что у поселенца существовать? Гол, да и только. Опять же, как спервоначалу народ сбежался, сторожей еще приставлено не было; известно, чужое добро, всяк норовит что стащить!

Избенка была маленькая, конечно, без всяких служб, покривившаяся, покосившаяся, наскоро сколоченная, как наскоро, «для проформы», сколачиваются на Сахалине обязательные «домообзаводства».

Воняло, пол был липкий, сырой, на скамьях были зеленые пятна. Всюду не высохшая еще кровь.

В углу маленькая печурка, около которой еще стояла лужа крови. Устье – крохотное.

– Ведь это им до вечера пришлось бы жечь! – сказал начальник поселений, заглядывая в печку.

– Так точно, ваше высокоблагородие, одну руку только обжечь успели. Так обуглилась еще только! – подтвердил надзиратель. – Беспременно бы весь день жгли.

– Не оголтелость, я вас спрашиваю? Не оголтелость? – в ужасе взывал смотритель поселений. – Пиши протокол осмотра!

Интеллигент

– Позвольте-с! Позвольте-с! Господин, позвольте-с, – догнал меня в Дербинском пьяный человек, оборванный, грязный до невероятия, с синяком под глазом, разбитой и опухшей губой. Шагов на пять от него разило перегаром. Он заградил мне дорогу.

– Господин писатель, позвольте-с. Потому как вы теперь материалов ищете и биографии ссыльнокаторжных пишете, так ведь мою биографию, плакать надо, ежели слушать. Вы нравственные обязательства, дозвольте вас спросить, признаете? Очень приятно! Но раз вы признаете нравственные обязательства, вы обязаны меня удостоить беседой и все прочее. Ведь это-с человеческий документ, так сказать, перед вами. Землемер. Мы ведь тоже что-нибудь понимаем. Парлэ ву франсэ? Вуй? И я. Я еще, может быть, когда вы клопом были, в народ ходил-с. И вдруг ссыльнокаторжный! Позвольте, каким манером? И всякий меня выпороть может. Справедливо-с?

– Да вы за что же сюда-то попали?