Кацап

– Что же вы стоите, Саша? Раздевайтесь, – проговорила хозяйка, выходя из комнаты в кухню. Голос её был грудной, протяжный. – Вешайте свой ватник на гвоздь поближе к печи, валенки ставьте на печь. Проходите к Николаю Павловичу, не стесняйтесь.

Александр молча разделся, прошёл в комнату.

Карачун в очках, в просторной рубахе из домотканого полотна навыпуск, сидел на большом сундуке у печи и занимался подшивкой валенок. Валенки были небольшого размера и явно принадлежали хозяйке. Рядом лежали нож, шило, моток дратвы, небольшой кусок чёрного вара.

– А-а, Сано, – протянул он, не прекращая своего занятия. – Быстро ты справился, однако. А я вот всё ещё вожусь. У любимых валенок Клавдии Семеновны подошвы поизносились, понимаешь ли, решил вот починить. Правда, былую сноровку я потерял, медленно всё получается. Но руки всё ещё помнят, чему их выучили когда-то. Садись за стол, я скоро освобожусь.

Александр присел на стул и с изумлением стал смотреть на Карачуна, поражаясь его преображению. Тот сейчас ничем не напоминал грозного начальника лагеря, которого побаивались не только рядовые зеки, но даже воры в законе предпочитали не попадаться ему на глаза лишний раз. Перед ним сейчас сидел обыкновенный деревенский мужик и занимался обычным житейским делом.

– Что уставился, Сано? – спросил с усмешкой Карачун, просовывая большую иглу с дратвой через невидимое отверстие в подошве валенка. – Не узнаёшь?

– Да уж, – покачал головой Александр. – Никогда бы не подумал, что однажды увижу вас в домашней обстановке.

– А я тебе о чём толковал всю дорогу?

В комнату вошла Клавдия Семёновна с бутылкой самогона в руках и поставила её на стол.

– Ты скоро, Николай Павлович? – спросила она. – У меня всё уже готово. Можно садиться за стол.

– Всё, заканчиваю, – ответил Карачун, обрезая ножом дратву на подошве. – На вот, Клавдия Семёновна, бери и носи на здоровье. Теперь им долго сносу не будет.

– Спасибо, – хозяйка взяла валенки, посмотрела сначала на выполненную работу, потом ненадолго задержала ласковый похвальный взгляд на лице Карачуна и унесла в кухню.

Через десять минут они втроём сидели за столом. Хозяйка налила в тарелки куриной лапши, «кум» наполнил наполовину гранёные стаканы самогонкой. Клавдия Семёновна предпочла пить из рюмки.

– Ну, Сано, за твой день рождения, – сказал он торжественно. – Хочу, чтобы сбылись все твои мечты. Чтобы поскорее закончились твои мытарства и больше уже никогда не повторялись.

– Я вас тоже поздравляю, – сказала Клавдия Семёновна, подняв рюмку. – Хочу надеется, что всё у вас будет хорошо.

Они выпили, принялись за лапшу.

– Хороших курей ты вырастила, хозяюшка. Наваристая лапша получилась, – высказался Карачун. – Верно, Сано?

– Ага, лапша знатная, – сказал Александр скороговоркой, торопливо черпая ложкой в тарелке. Хозяйка и «кум», улыбнувшись, переглянулись между собой.

– Теперь ты, Клавдия Семёновна, скажи что-нибудь, – промолвил Карачун, когда с лапшой было покончено, а в тарелках появилась жареная картошка с большим куском печени.

Хозяйка смутилась, произнесла в своё оправдание:

– Ну, что ты, Николай Павлович? Какой из меня говорун?

– Говори, Клавдия, не скромничай. Нам не нужно красноречие. Мы не ораторы, с трибуны не кричим, а так, сидим за столом, мирно попиваем самогон, воркуем по-домашнему. Ты выскажи то, что сердце тебе подсказывает, – настоятельно попросил Карачун.

– Ну, разве что…

Женщина глянула на мужчин отрешённым взглядом, затем заговорила тихим голосом, остановив свой взор на поднятой рюмке:

– Многое хочется мне сейчас сказать, и выпить хочется за многое. Но не могу я выразить словами то, что сердцем чувствую. За день рождения Саши мы выпили. За очередную годовщину великого Октября можно выпить. Но лучше выпить сейчас за дружбу, за бескорыстную помощь и человеческое отношение друг к другу. Без этого, как мне кажется, невозможно выживать людям в лихолетье. Без доверия к человеку и войну не выиграть.

– Молодец, Клавдия! Очень хорошо сказала! – воскликнул Карачун, открыто любуясь хозяйкой дома, и первым опрокинул свой стакан.

Потом они выпили за победу, Карачун снова наполнил стаканы и рюмку хозяйки.

– А теперь, друзья мои, мне хочется задать вам всего лишь один вопрос на засыпку, – Карачун слегка покачался на стуле из стороны в сторону, будто с какой-то целью проверил конструкцию на прочность. – За радостное событие можно произнести тост и выпить, чокнувшись. За упокой человека тост не произносят и не чокаются. Но прощальные слова всё же говорят. А мне вот интересно, что индивидуально можно сказать человеку, которого провожают на фронт, кроме стандартной фразы «вернись с победой и живой»? Других слов я, почему-то, никогда не слышал. Неужели их нет?

Карачун умолк, собираясь с мыслями. Лицо его, слегка разрумянившееся от водки и жарко истопленной печи, выражало какую-то внутреннюю озабоченность. Словно он хотел понять, почему Клавдия Семёновна в своей речи ни словом не обмолвилась о предстоящей разлуке с ним?