Катынский лабиринт

С Шейниным я был знаком, мы иногда встречались в одном доме, но никогда с ним не сталкивался по службе. С Трайниным не был знаком вообще, никогда его не видел, фамилию его я знал.

С апреля 1946 года по 6 июня 195) года (был вызван в Москву в связи со смертью отца) я находился в западных областях Украины, где участвовал в операциях по борьбе с оуновским бандитизмом, поэтому никакого участия в работе правительственной комиссии по Нюрнбергскому процессу принимать не мог. Как появилась моя фамилия в протоколах? Возможно, Вышинский назвал меня потому, что отдел Жукова, как я уже сказал, подчинялся мне. Самого же Жукова в 1946 году уже не было в Москве».

Зашла, конечно, речь и о только что появившейся публикации в «Московских новостях».[94]

«Что касается опубликованного в «Московских новостях» от 21 мая 1989 года «рапорта на имя генералов Зарубина и Райхмана», то это явная фальшивка хотя бы уже потому, что в 1940 году я имел звание майора.[95]

Кроме того, направляться такой рапорт мог только на имя начальника Главного управления лагерей Наседкина. Единственный известный мне чекист по фамилии Зарубин работал в это время в разведуправлении в звании, если не ошибаюсь, капитана».

К моменту знакомства с Райхманом я плохо знал его послужной список. Постепенно, по мере выяснения все новых и новых обстоятельств, я понял, что имею дело не просто с очевидцем и непосредственным участником многих интересующих меня событий, но прежде всего с неординарной личностью.

Свою карьеру он начал в Ленинграде (обладавший изумительной памятью Леонид Федорович назвал мне даже номер своего кабинета в «Большом доме» на Литейном — 626), занимался меньшевиками, раскрыл, в частности, «Союз марксистов-ленинцев».[96]

До убийства Кирова атмосфера и методы работы в «органах» были, по словам Леонида Федоровича, совершенно иными, нежели это описывается современной журналистикой. Инициатива арестов исходила снизу, следствие вел сам оперативный работник — это правило было принято для того, чтобы вывести из дела агентуру. Необходимости в клевете, фальсификации следственных материалов не возникало: при хорошо поставленной оперативной работе человек, вызванный на допрос, «сам не знал о себе того, что знали мы». При Ежове в «органах» работали настоящие профессионалы. Чтобы овладеть приемами вербовки, работы с агентурой, нужно не менее 5–6 лет, сказал Райхман. С приходом Берии в структуре НКВД появились следственные отделы, туда хлынул поток партийных функционеров, «которые умели только одно — бить». Не удержавшись, я спросил: «Неужели при Ежове совсем не били?» «Случалось,

 — хмуро произнес Райхман. А сейчас разве не случается?» Рассказал Леонид Федорович о совещании в Москве, на котором Ежов зачитал текст известной сталинской директивы, санкционировавшей применение пыток. Ежов, по его словам, пребывал в полнейшем недоумении, выглядел подавленным…[97]

Массу интереснейших деталей о довоенном прошлом Райхмана я узнал от бывшего военного прокурора Бориса Петровича Беспалова, который в свое время работал в шверниковской комиссии по реабилитации — по его собственному выражению, «батрачил в рабочем аппарате». Вот, например, один из сюжетов: