Катынский синдром в советско-польских и российско-польских отношениях

Позиция Ю.В. Андропова в Комиссии ЦК КПСС по Польше была однозначной: он брал реванш за хрущевскую «оттепель». Он был тем человеком, который практически реализовал советскую политику по «усмирению» стремившихся вырваться из сковывавших объятий кремлевской бюрократии, поочередно бунтовавших социалистических стран: в 1956 г. Венгрии, в 1968 г. Чехословакии (а в 1979—1980 гг. Афганистана). Всюду он был сторонником экстренных, насильственных мер, введения войск. На этот раз, по свидетельству Г.Х. Шахназарова, «руководители, как теперь принято называть, „силовых министерств“ высказывались достаточно жестко. С ними почти всегда солидаризировался министр иностранных дел. Робкие попытки удержать от крайних решений предпринимались секретарем ЦК К.В. Русаковым, тогдашним послом в Польше Б.И. Аристовым». К тому моменту, как пишет Шахназаров, уже было много «имевших отношение к „польскому вопросу“ людей, считавших, что интересам страны не отвечает грубое вмешательство в польские дела. Следовало категорически исключить мысль о возможности военной интервенции. Польша — не Чехословакия и не Венгрия, тут можно заварить такую кровавую кашу, в которой захлебнешься сам. Придется смириться с результатами классовой борьбы в Польше, с тем режимом, который поляки для себя изберут, и людьми, которых они над собой поставят»^{40}. Андропов был вынужден смириться с форсированием решения политическими средствами, хотя его власть была сильнее (КГБ имел мощные позиции в различных партийных и государственных структурах); развитие кризиса было приторможено.

На посту генсека его преследовали болезнь и обилие других проблем, на которые не было достаточного времени.

У К.У. Черненко, следующего генерального секретаря, много лет отвечавшего за хранение в режиме особой секретности, в заклеенном виде «особого пакета № 1», не было ни здоровья, ни желания выходить за рамки традиционной политики.

Проводя 26 апреля 1984 г. заседание Политбюро с обсуждением итогов беседы Громыко и Устинова с Ярузельским, он демонстрировал прежний подход — догматически-патерналистский, позицию «интернационального долга», «помощи» польскому руководству «сдвинуть дело». Выдвинутый на первые роли Громыко в традиционно-фундаменталистском ключе осуждал недостаточную идеологическую работу, нежелание Ярузельского форсировать «перевод деревни на социалистические рельсы», его уход от «решительной борьбы с происками костела». Выводы Громыко сводились к тому, что «линия Ярузельского состояла прежде всего в оправдании того, что сейчас делается в Польше», — он «сейчас не созрел для крутого поворота в политике. С ним надо много работать, надо постоянно оказывать на него наше влияние»^{41}

.

Приведем еще два высказывания по протоколу, характерные для той тональности обсуждения, которую вносил весьма далекий от понимания происходившего в Польше престарелый генсек КПСС.

«Русаков.

Надо учитывать, что Польша, называясь социалистической страной, никогда не была социалистической в полном смысле этого слова. [...]

Черненко. [...] Нас действительно не могут не волновать события в Польше. Они выходят далеко за национальные рамки и затрагивают судьбы всего социалистического содружества, имеют самое непосредственное отношение к нашей безопасности».

Он высказывал тревогу по поводу того, что «контрреволюционные силы продолжают действовать», Польская объединенная рабочая партия «не выполняет своей руководящей роли». Предлагая поддерживать Ярузельского, Черненко призывал «продолжать воздействовать на него, помогать находить наиболее правильные решения, направленные на упрочение социализма на польской земле»^{42}

.

Обращение к трудным проблемам совместной истории не входило в то время в число «наиболее правильных решений».

Тем более, что еще 4 марта 1970 г. по указанию Черненко из протоколов Политбюро были изъяты и переложены в «особый пакет» для повышения степени засекречивания две страницы с ранее зачеркнутым, то есть использованным при составлении выписки, текстом постановления от 5 марта 1940 г. Это произошло по истечении 30 лет с момента составления и принятия документа.

В интервью директора Архива Президента Российской Федерации А.В. Короткова для журнала «Новое время» есть упоминание о том, что о существовании этого постановления «имелись и раньше сведения» — то есть, вероятно, по крайней мере со времен Хрущева. В 1991 г. «пытались искать это решение в протоколах, но не нашли» — именно потому, что «особый пакет» находился в распоряжении Черненко, заведующего общим отделом в 70-е годы, который и решал вопросы сохранности и утаивания документов^{43}.