Кавалер в желтом колете. Корсары Леванта. Мост Убийц

Он целый день наблюдал за могатасом, а тот издали совсем не отличался от прочей гребной братии – каторжан и рабов, насильно усаженных на весла, закованных в кандалы по рукам и ногам. Из двухсот обитателей гребной палубы едва ли набралось больше полудюжины завербовавшихся по своей охоте – ну или оттого, что охота шла за ними. Имелось также известное количество и «добровольных галерников» – такой вот чисто испанский оксюморон объяснялся тем, что по причине вечной нехватки людей на королевских галерах и в берберских гарнизонах каторжников, отбывших свой срок, на свободу не отпускали, а заставляли делать то же, что и прежде, но уже за плату. Предполагалось – пока им на смену не прибудет новая партия сосланных на галеры по приговору суда, но поскольку обычно происходило это с большими задержками, то, отмахав веслами по два года, по пять, а иные и по восемь-десять лет, впрочем, до конца десятилетнего срока мало кто дотягивал, – арестанты – даже и не скажешь: волей-неволей, ибо именно что неволей, – оставались здесь еще на несколько месяцев, а то и лет.

– Гляди, – сказал Копонс. – Молятся, а ему хоть бы хны. Будто и впрямь не из них.

Ветер, как я уже говорил, был благоприятным, и гребцы всех перечисленных мною разрядов – и каторжане, и вольные, и задержанные в силу необходимости – предавались блаженной праздности. Вся эта публика разлеглась на скамейках-банках, справляла нужду за борт или в гальюнах на носу, била вшей, починяла одежонку или мастерила что-то по заказу моряков и солдат. Рабам, пользовавшимся доверием начальства, позволялось снять цепи и свободно ходить по всему кораблю, устраивать постирушку в морской воде или помогать нашему коку стряпать: от плиты, помещавшейся по левому борту между грот-мачтой и кормовой надстройкой, валил ароматный пар – там упревали тушеные бобы. Десятка два гребцов – почти половину их у нас на галере составляли турки и мавры – воспользовались затишьем, чтобы сотворить один из пяти ежедневных намазов: обратясь лицом на восток, стали на колени и, то утыкаясь лбом в настил, то выпрямляясь, затянули хором: «Ла-иллях-иль Алла, уа Мухаммад расул Алла», то есть «Нет бога, кроме Аллаха, и Магомет – пророк его». Команда и солдаты смотрели на это и молиться не препятствовали, однако и мусульмане, стоило лишь комиту щелкнуть бичом, когда на горизонте показывался парус или ветер стихал и звучал приказ разобрать весла, вмиг прекращали молитву и принимались грести, звоном своих кандалов вторя плеску воды под лопастями. На нашей галере все службу понимали.

– Так оно и есть, – ответил Алатристе. – Я думаю, он и в самом деле ниоткуда, как сам сказал.

– Полагаешь, врет насчет того, что племя его раньше было христианским?

– Может, и не врет. Ты ж видел – крестик на скуле? А вечером он рассказывал про бронзовый колокол, спрятанный в пещере. У мавров колоколов нет. Меж тем во времена готов, когда пришли сарацины, многие не пожелали отречься от святой веры и бежали в горы. Конечно, за столько веков вера-то повыветрилась, но остались обычаи, воспоминания… Всякая такая штука. Да и борода у него отдает в рыжину.

– Может, мастью в мать удался.

– Может, может… А только ты присмотрись – и увидишь: он себя мавром не считает.

– Ни мавром, ни христианином.

– Мне-то хоть мозги не полощи, Себастьян… Сам-то за последние двадцать лет сколько раз был у мессы?

– Сколько раз не смог отвертеться, столько и был, – рассудительно промолвил арагонец.

– А какие именно Божьи заповеди нарушал с тех пор, как пошел в солдаты?

Копонс сосредоточенно посчитал на пальцах и ответил угрюмо:

– Все до единой.

– И что же – это помешало тебе воевать за короля?

– Еще чего!

– То-то и оно.

Диего Алатристе продолжал наблюдать за Гурриато, а тот, свесив ноги, сидел на борту и созерцал морской простор. По словам могатаса, он впервые оказался на корабле, однако, несмотря на мертвую зыбь, в которую мы попали, едва лишь скрылся из виду крест Масалькивира, от качки и морской болезни, от нее проистекающей – о-о, и сколь еще обильно! – не в пример прочим, не страдал. Секрет, как он уверял, был в том, что по совету одного мавра положил поближе к сердцу листик шафрана.

– Так или иначе, выносливый малый оказался. Быстро осваивается, – сказал Алатристе.

Копонс издал утробный стон.

– В отличие от меня. – Он вымученно улыбнулся. – Я не так давно изверг из утробы все, что там было… Видно, ничего не захотел забирать с собой из Орана…