Казаки на персидском фронте (1915–1918)

Он публично никогда не излагал своих взглядов. На всякий вопрос имел свою точку зрения, но блестяще маскировал. Он подсказывал ее собеседнику; подсовывал незаметно какую-либо мысль, а собеседник, не находивший выхода, радостно считал эту мысль неожиданным собственным открытием.

После революции, когда жизнь очень осложнилась, Альхави в штабе плавал, как рыба по воде. Вопросы политические поглотили и стратегию, и тактику, и экономику фронта. Альхави сообщал новости, умел их объяснить, вел переговоры с корпусным комитетом, был принят всюду и был желанным собеседником и гостем. Когда уходили все после заседания и он оставался один, с глазу на глаз, он говорил коротко и ясно.

– Ну, что же, говорите, Селим Георгиевич.

– Через два месяца от нашего фронта ничего не останется.

– Знаю.

– И Энзели, и Казвин уже не повинуются ни Баратову, ни Вам, ни комитету.

– Знаю.

– На всем нашем фронте уже началась революция.

– Тоже знаю.

– Вы вот все знаете, а что делать, Вы знаете?

– Тоже знаю. – Я засмеялся.

– А что?

– Да ничего.

Альхави расхохотался.

– Чего Вы смеетесь?

– Я думал, что разговор длиннее будет. Думал, что убеждать придется. Как легко мы сговорились и понимаем друг друга. Затем понизил голос:

– Комкора арестовать хотят… и весь штаб…

* * *

Генерала А.И. Линицкого, начальника штаба, любили все. За прямоту, простоту и энергию. Генерал политики не любил, да и не понимал в ней, по собственному признанию. Работал много, и снабжением в семнадцатом году армия в значительной степени обязана ему.

Любил очень семью свою, получал тревожные и тяжелые письма. Заметно нервничал. Между комкором и начштабом стали происходить недоразумения, стычки. Баратов – спокойный и сдержанный, Линицкий – горячий, непосредственный. Искры при столкновениях бывали и раньше, а теперь уже появился огонь. Линицкий решил уехать в Россию, и Баратов ему не препятствовал. Он вызывал из Тифлиса на место начальника штаба В.Г. Ласточкина, генерального штаба генерала, своего старинного приятеля – «спокойного, сдержанного».

Снегу намело в Шеверине изрядно. Большая редкость.

Я сидел в кабинете комкора и о чем-то горячо спорил.

– Ваше превосходительство, – доложил вестовой, – генерал Ласточкин приехал, просят доложить.

В кабинет ввалился запушенный снегом, в валенках и полушубке, толстый невысокого роста человек.

– Ласточкин.

Я поклонился.

– Да ты знаешь, – обратился он к Баратову, – насилу в Казвине автомобиль получил. Говорю: новый начальник штаба корпуса.

– Какой там еще новый начальник? Войну кончать надо. Поворачивайте назад, господин генерал…

– Да, я уж думал, что ты совсем не приедешь. Ну и вовремя, братец ты мой, приехал, – сказал Баратов. – Штаб-то есть, а корпуса почти уже и нет! То есть есть, стоят еще, но скоро тронутся все и домой уйдут. Так что ты будешь просто начальник штаба, без корпуса.

Баратов находил силы шутить.

Вошел Альхави и начал что-то шептать Баратову.

– Да ты расскажи громко. Вот, Владимир Гурьевич, рекомендую твоему вниманию, – Баратов обращался к Ласточкину, – Селим Премудрый. Начальник политической части, мой большой друг.

Альхави рассказывал новости:

– Сообщают из Казвина. В Энзели приехал из России эмиссар Правительства Народных Комиссаров, левый эсер Блюмкин[73].

Альхави был прав. Эмиссар уже несколько дней находился в Энзели.

– В Казвине, во главе Военно-революционного комитета, стоит вместо Шах-Назарова Владимиров.

Мы знали Владимирова. Это был старый революционер, эсер, недавно бывший председателем исполнительного комитета в Керманшахе.

Альхави продолжал:

– В Казвине на митинге выступал Мдивани.

Баратов удивлялся:

– Как Мдивани? Да ведь он в армии не состоит! Я смеялся.

– Эх, Николай Николаевич… ведь революция!..

Громоподобный Мдивани участия в составе комитета не принимал – он был частным лицом в Персии. Он только «рыкал» на митингах, пользуясь у солдат совершенно исключительным успехом.

– А Вы слыхали? – говорил Альхави, обращаясь ко мне. – Коломийцев уже тоже левый эсер.

– Да ведь он всегда был эсером…

Коломийцев – студент, прапорщик, занял в Керманшахе в комитете место Владимирова. Солдаты любили его, и в гарнизоне был образцовый порядок. Баратов вздохнул:

– Да, Владимир Гурьевич… вот наши интересы теперь… Военных дел никаких, занимаемся политикой.

* * *

Январь и февраль восемнадцатого года.

Штаб корпуса, корпусный комитет и канцелярия военного комиссара осаждались телеграммами и делегациями. По фронту стоял стон:

– Домой…

Какая-то сила еще удерживала части. Вероятно, сила традиционного воинского долга. Половина войск состояла из казаков. Они признавали своих начальников, а командиры частей без приказа уходить с фронта не хотели. Тыл – Энзели и Казвин – оторвались от корпуса и сносились с Россией непосредственно, минуя нас. Гарнизон Хамадана, войска на фронте и на флангах признавали Баратова, штаб, корпусный комитет – комиссара. Из корпуса выпал небольшой тыловой сектор, но если продолжать удерживать войска, то они уйдут самовольно. Уйдут внезапно, поднявшись ураганом, сметая все на своем пути.

– В России делят землю, фабрики, заводы, дома, – а мы тут стоим.