Казакстан. Национальная идея и традиция

Единственно, хочется поспорить с утверждением Акимбекова о сложности «интеграции в состав Монгольской империи… кочевых тюрков на территории Дешт-и Кипачака». Он предполагает, что «если этническая составляющая осталась прежняя, в основном кыпчакская, и количество пришельцев извне было минимальным, то все основные изменения здесь были связаны не с этническими, а с политическими или организационными переменами, которые, в свою очередь, оказали непосредственное воздействие на этническую историю

(курсив автора) данного региона» (там же, с. 229). Во-первых, ничего отдельного и особо сложного, в отличие от интеграции самой Монголии и «оседлых» стран, не было зафиксировано, так как уничтожался в основном лишь кыпчакский род Ель Бори за Уралом в сторону Поволжья и Причерноморья. Во-вторых, этническая составляющая было та же, что и в древней Монголии, т. е. древнетюркская кочевая, и тогда и сегодня условно и не вполне корректно называемая внешними наблюдателями «кыпчакской». В-третьих, «тюркизации» монголов в смысле их языковой ассимиляции местными племенами не было, как это было выше указано со ссылкой на Юдина. Тем более, её не могло быть в этническом смысле культурно-бытовой ассимиляции, так как монголы в Казахстане политически доминировали. Собственно кыпчаки из Поволжья и Причерноморья были рассеяны по монгольским «сотням» и «тысячам», и их было, по признанию самого же Акимбекова, «сравнительно немного и они не играли важной роли», впрочем, как и некогда не менее могущественные «карлуки, канглы и уйгуры» из Семиречья (там же, с. 458). В-четвёртых, в экономическом плане в степях Казахстана все, как правило, по-казачьи уже кочевали аулами. В-пятых, количество пришельцев было немалым, если учесть вышеуказанное предположение Юдина о приходе в Казахстан монголов числом более «изначальных» 4 «тысяч» и что у верховного хана Толу ещё по указанию Чингисхана в распоряжении была только 101 «тысяча» из 129 «тысяч» монгольской армии. Очевидно, что остальные 28 «тысяч», т. е. около 150 тысяч человек, учитывая семьи «воинов-добытчиков», скорее всего, были посланы на запад от Монголии. В-шестых, политический фактор выбора для себя своего законного государя («природного господина») не мог не составлять в древнетюркском степном суперэтносе основу этнообразования, поскольку все иные хозяйственные и духовные факторы степного социума были идентичны почти у всех родов и племён древней Монголии и Казахстана. (Кровно-родственные и иные антропологические факторы не обсуждаются, поскольку в основе образования даже малых этносов лежат социальные факторы культурно-бытовой самоидентификации.) Акимбеков также пишет, что «между воинами многочисленных «тысяч» джучидской армии, расположенных от границ с Литвой до Сыр-Дарьи, не существовало никакой принципиальной разницы – ни этнической, ни культурной, ни религиозной, ни языковой. Ориентация на тех или иных чингизидов была для них главным идентификационным фактором, т. е. носила ярко выраженный политический характер» (там же, с. 453).

Интересно, что когда Акимбеков настаивает на чисто политической связи казахов с древнемонголами, а не на этнической, он всё равно оговаривает её «непосредственное воздействие на этническую историю». Данное противоречие демонстрирует, что его научная объективность внутренне цензурируется субъективно привнесёнными извне в его сознание стереотипами общественного восприятия. Он проделал огромную работу, чтобы обосновать политическую связь древних монголов и казахов, но ему не хватает смелости назвать её этнической. Благо, что в обоснование его позиции можно спрятаться за осторожностью и консервативностью научного подхода.