КГБ в смокинге. Книга 1

Вопреки обыкновению, он оделся для заграничной поездки довольно прилично и действительно напоминал бойкого репортера в полупальто из светлого букле, в модной кепке и цветастом сине-красно-белом шарфе, небрежно обмотанном вокруг шеи. Рядом с ним я выглядела штатной осведомительницей КГБ с явными признаками прогрессирующего климакса.

В ожидании регистрации мы сидели на кожаном диванчике, и каждый был занят своими мыслями. Я думала о том, что сделает мне Тополев, если я попрошусь на несколько минут в туалет, смою с лица всю химию, верну себе прежний облик и буду с позором отправлена обратно за барьер из-за вопиющего несходства между моей природной внешностью и фотографией на загранпаспорте.

О чем думал Тополев, меня в тот момент принципиально не интересовало.

Дежурный перезвон радиоинформатора и шелестящие сообщения на английском и русском о посадках, взлетах, задержках и нелетных погодах, обтекая мой слух, уносились куда-то наверх, под бесцветный потолок с такой же бесцветной люстрой… Я уже успела привыкнуть к аэропортам, самолетам, посадкам и заграничной речи… Как там у Пушкина: «Черт меня дернул родиться в России…»

— Идемте, Мальцева, наш рейс! — прервал плавный ход моих мыслей Тополев и решительно направился к стойке регистрации. — Не отставайте!

— Как это наш рейс?! — изумилась я, семеня за Тополевым, как собачка на поводке. — Может быть, вы не поняли: на английском же ясно было сказано, что это авиакомпания «Иберия», посадка на Барселону…

— А мы в Барселону и летим, Валентина Васильевна, — хмыкнул Тополев, не сбавляя подполковничьего шага.

— Но вы же говорили, что мы летим в…

— А ну цыц! — прошипел мой куратор. — Не распускайте язык, Мальцева! И делайте что вам говорят! Ваш дачный период завершен, зарубите себе на носу! И учтите: никакой самодеятельности, никаких дискуссий! Знайте, что…

— …шаг влево, шаг вправо — считается побег! — закончила я его монолог и вздохнула. — А ругаться хоть можно?

— Можно, — фыркнул он, подходя к стойке и кладя на нее свой паспорт. Потом повернулся ко мне и добавил: — Только по-русски.

— Еб твою мать, Матвей Тополев! — сказала я громко и внятно.

Парочка иностранцев в очереди с улыбкой посмотрела на меня и помахала рукой. Я еще отпихнула Тополева в сторону, подала свой паспорт регистраторше, а ему бросила через плечо:

— И нечего лезть без очереди, хамло замоскворецкое!..

17

Небеса. Авиалайнер компании «Иберия»

29 декабря 1977 года

В общем-то я устала от самолетов. Правда, в отличие от миллионов своих соотечественниц, я за каких-то полтора месяца сполна ощутила, что такое настоящий сервис, когда тебя любят, понимают и обслуживают совершенно незнакомые люди, причем за деньги, которые не ты платила. Но это было весьма слабое утешение. Реальные же ощущения сводились к тому, что я буквально задыхалась в гигантской закупоренной бутылке роскошного «Боинга-707» с мягкими дорожками в проходах, огромным киноэкраном во всю переборку и алыми наушниками, вмонтированными в ручки кресел. Атмосфера изобилия, сытости и безмятежности, царившая вокруг, действовала раздражающе…

— Вы позволите?

Этот голос пригвоздил меня к иллюминатору. Как объяснить, что я почувствовала, услышав привычную до дрожи в коленках, вежливо-снисходительную интонацию? Может быть, что-то вроде внезапной боли на месте давно вырванного зуба? Элементарные правила вежливости требовали немедленно повернуться и ответить: «Да, конечно!» или «Пошел ты!..» Но я ничего не могла поделать с накатившим на меня оцепенением и продолжала смотреть в мутный, с потеками снежинок, иллюминатор «боинга», ничего не различая, ничего не слыша, вяло сопротивляясь нахлынувшим воспоминаниям, обиде, боли…

— Простите, — голос моего незабвенного редактора стал чуть строже и официальнее. — Вы заняли мое место, гражданка.

— Да? — я оторвалась наконец от окна и повернула к нему лицо. — Простите…

— Ничего, ничего! — добившись ответа, мой экс-интимный друг и начальник сразу подобрел. — Если хотите у окна, я не против.

— Вы очень любезны, — пробормотала я и стала наблюдать, как он снимает с себя пальто из тонкой шерсти, аккуратно складывает его подкладкой наружу, поправляет роскошный, синий, в тонкую белую полоску, галстук, расстегивает верхнюю пуговицу элегантного спортивного пиджака и усаживается рядом так близко, что я ощущаю уже слегка подзабытый запах его одеколона и типографской краски — очень легкий, ненавязчивый, но сразу вызвавший во мне настоящую бурю… Господи, неужели я еще сохранила какие-то чувства к этому комсомольскому ублюдку с лицом херувима, манерами советского дипломата и холеными руками конформиста?