КГБ в смокинге. Книга 1

— Так, легкая экскурсия по прекрасной северной стране. Голландия, если ты не успел прочесть в путеводителе, — страна тюльпанов, плотин и ветряных мельниц. Даже странно, что Сервантес родился не здесь.

— А выезжаем ночью — чтобы лучше видеть эти достопримечательности?

— Ночью — потому что мы с тобой отправляемся в секретную экспедицию. Я бы даже сказала, на операцию.

— Валя, мне не до шуток.

— С чего ты взял, что я шучу, дуралей? Это действительно операция. Наша с тобой. Личная. У нее даже кодовое название есть.

— Какое?

— «Здравствуй, жопа, Новый год!..»

26

Поезд Амстердам — Волендам. Вагон номер 4

Ночь с 30 на 31 декабря 1977 года.

Говорят, что моим коллегам-международникам, которых и журналистами, собственно, назвать трудно — так, не то чиновники, не то дипломаты, не то шпионы — принадлежит классическая в бывшем СССР фраза: «Хочешь узнать человека — поезжай с ним за границу». Мне всегда казалось, что в этой фразе отражается снобизм родовитых, в меру талантливых и совершенно беспринципных выдвиженцев, которые не краснея утверждали, что в Вашингтоне или на Майорке им больше всего не хватало горбушки бородинского хлеба и ржавого селедочного хвоста. Единственное, наверно, государство в мире, которое не злоупотребляло такой прекрасной для любого советского человека проверкой, как зарубежная поездка, было как раз то, в котором, по выражению моей мамы, я имела большое счастье жить и работать. Однако в эту последнюю декабрьскую ночь 1977 года, сидя напротив моего редактора в темно-вишневом, лакированном, как шифоньер, купе поезда Амстердам — Волендам, я поняла, кажется, что имели в виду коллеги-патриции…

Мой обаятельный и ироничный редактор, краса и гордость ковровых коридоров, портьерных кабинетов и ковролитовых конференц-залов ЦК ВЛКСМ, растерявший в этом путешествии все свои достоинства, кроме роскошных костюмов и французских галстуков, сидел, уткнувшись в разворот «Франс-суар», и всем видом своим изображал глубочайшее равнодушие к происходившему вокруг. По-французски он читал неважно, я это хорошо знала, поскольку сама не раз помогала ему преодолевать серьезные пробелы в грамматике. Тем не менее от газеты он не отрывался, к беседе был явно не расположен и вообще вел себя, как подросток, которого родители за двойки оставили без телевизора. «Мужики в присутствии женщины дуются с единственной целью, — вспомнился мне очередной шедевр моей проницательной подруги. — Они хотят, чтобы их спросили, почему они дуются. Здесь главное — не ошибиться в выборе тактики. Запомни: если не спрашиваешь мужчину ни о чем, если не интересуешься причинами дурного расположения духа — значит, ты ни в чем перед ним не виновата. Даже если виновата во всем…»

Видит Бог, я не чувствовала вины перед этим человеком. Даже «тройка» сталинских времен безоговорочно признала бы его классическим паскудником по всем пунктам. В то же время я понимала, что самая крупная и, возможно, непоправимая неприятность в его дотоле комфортабельной и безоблачной жизни имеет прямое отношение ко мне. Испытывала ли я угрызения совести? Боже упаси! Тогда бы я стала похожа на жертву группового изнасилования, жалеющую крайнего в очереди мужика, который так и не получил по техническим причинам свою порцию удовольствия. Мучила ли меня жажда мести? Вероятно, в те дни я хотела бы оторвать кое-что у пары-другой мужчин, бесцеремонно пустивших мою жизнь под откос. Но человека, усиленно читавшего «Франс-суар», в этом списке потенциальных скопцов не было. Как, впрочем, не было и никакого смысла интересоваться причинами его дурного настроения: я ведь лучше, чем кто-либо другой в этом поезде, в этой стране тюльпанов, плотин и ветряных мельниц, во всем мире, знала эти причины.

Устроившись поудобней на кресле-диване, обитом добротным буржуазным репсом, я вынула сигареты, закурила и уставилась в черную пустоту за окном. Редкие всполохи фонарей освещали чистенькие, словно собранные из деталей конструктора, белые домики с красными черепичными крышами, аккуратные кирхи и сарайчики и, конечно, мельницы, мельницы, мельницы. Притом, заметьте, никто здесь не боролся за рекордные урожаи зерновых, не становился на ударную вахту… Я уже как-то приспособилась к калейдоскопической смене ситуаций и ритмов, похожей на смену ночных картинок в окне мчавшегося сквозь тьму поезда. И, возможно, опытные преподаватели шпионского ремесла, попадись я в ту ночь им на глаза, остались бы довольны моей выдержкой.

— Ты ничего не хочешь сказать мне? — спросил он наконец, не отрываясь от газеты.

— Не хочу.

— Не хочешь или не можешь?

— А какой вариант тебя устроит больше?

— Не можешь.

— Значит, не могу.

— Ты знаешь, что я читал, когда ты подняла меня своим звонком?

— Журнал «Пропагандист и агитатор».

— Статью одного американского публициста о Пеньковском, — сказал он как-то отстраненно, не реагируя на мою колкость. — Он пишет, что его не расстреляли, а сожгли заживо…

— А что это, в сущности, меняет?