Хаммер

— И все это неявно, скрыто, — излагал художник, уже, наверное, дивясь и сам своим философским излияниям. — А линия над бровью? Она легкая, чуть заметна в изгибе. Но не будь ее — и все, безликость выражения, пустота формы, и это только маленькая часть.

— Я его знаю, — прохожий слегка толкнул Воробья плечом и, кивнув на портрет, заключил: — Бомж. Местный бродяга, тут ошивается.

Портретист досадливо покачал головой:

— Вот так мы и живем. Да, бомж. Это что — приговор, заключение? Бомж — это больше, чем мы с вами. Это судьба, доля, участь, которой не позавидуешь. А ведь он, кстати, профессор.

Воробей посмотрел на прохожего, тот согласно кивнул.

— А вы проходите, — художник потянул взглядом вдоль улицы. — Цинизм и оценка струнности тончайших нитей портретного искусства — вещи несовместимые.

— Я разве возражаю, — прохожий опять кивнул на портрет, — хорошо нарисовано.

Художник развел руками:

— Вот вам пожалуйста. Вы еще скажите — похож.

Прохожий пожал плечами и пошел дальше, а портретист посмотрел ему вслед и чуть ли не обреченно промолвил:

— Обидно. Очень обидно за такое поверхностное понимание вещей глубоких, вечных и в то же время, как ни странно, заурядных.

Воробей посмотрел и на другие работы художника, бегло, вскользь — нет, вникать он не будет, тут одну толком не осмыслить, а что говорить о других:

— Мне понравилось. Мысли ваши не то что интересные или занятные, нет, они, я бы сказал, живописны и еще основательны.

Художник улыбнулся:

— Вы ведь не просто так остановились, я сразу понял, душа чего-то требует, а чего — понять не можете.

Воробей тоже улыбнулся:

— Ну, где-то так. Я, конечно, покупать его не буду…

— Кого? — не понял портретист.

— Профессора.

— Это понятно. Я ведь только как пример.

— Но небольшой заказик у меня имеется.

— Это уже интересно. Я вам замечу, молодой человек, многое в этом мире начиналось с малого, незаметного, ничем не примечательного, но зачастую, вопреки прогнозам и ожиданиям, перерастало в великое, грандиозное и вечное. Итак, что у нас?

Воробей извлек из кармана телефон, открыл фото Джоева, показал художнику. Тот пытливым взором изучал физиономию начальника службы безопасности минуты две.

— Улыбка, радость, веселье, смех, грусть, печаль, скорбь, задумчивость, озарение, на свету, затемненно? — художник вопросительно посмотрел на Виктора Семеновича.

Воробей даже опешил, так много, оказывается, могло быть вариантов, но какой для него, не задумывался.

— Озадачили меня, мастер. Думаю, все проще. Ситуация такая. Это мой товарищ. Хочу сделать небольшой презент на день его рождения. Как себе представляю: рисунок карандашный, что-то вроде наброска. Никаких теней, затушевок, только линии, и чем меньше, тем лучше. Основное требование — сходство и никаких эмоций.

Казалось, художник немного взгрустнул:

— Но ведь это будет очень скучно смотреться?

— В этом вся и задумка.

— Хорошо, как скажете. А формат? Размер портрета? А3? А2?

Воробей достал из кармана сложенный вчетверо лист бумаги и протянул художнику:

— А4.

— Вот на этом, что ли? — удивился портретист.

— А что не так?

— Он же помятый.

— Вот и замечательно. Скажем так, одномоментный набросок на подвернувшемся клочке бумаги. Две-три линии, но сходство — поразительное.

— Желание клиента для нас святое.

— Сколько займет по времени?

— Минут десять — пятнадцать.

— Тогда творим. Великое и вечное.

До Нивок Воробей добирался долго, минут сорок, быстрее не получилось. К дому Гриневой прошелся пешком. Третий подъезд был ее. У первого подъезда на скамейке сидела молодая мамаша с коляской у третьего три женщины, подошел сначала к мамаше.

— Добрый день.

Девушка в ответ кивнула и знаком дала понять, что ребенок спит.

— Хорошо, я тихо. Я из РОВД. Вы, наверное, знаете, здесь недавно произошло убийство.

Девушка согласно кивнула головой.

— Опрашиваем всех жильцов дома. Вот посмотрите сюда, — Воробей развернул листок с рисунком портрета Джоева. — Предполагаемый преступник. Может, видели, встречали, ошивался здесь подобный тип.

— Нет. Меня здесь не было, когда это случилось, — почти шепотом ответила девушка.

Воробей поблагодарил и подошел к третьему подъезду.

Женщины с интересом и долго передавая друг дружке рассматривали карандашный набросок, но ни одна из них ничего интересного не поведала. Подошел к консьержке. Та быстрым, цепким взглядом словно считала информацию и вернула рисунок.

— Ничего сказать не могу. За день народу столько туда-сюда проходит.

— Так ведь свои все?

— Всякие. Больше своих, но не только. Может, вспомню, или увижу упаси Господь, тогда куда сообщить?

Воробей растерялся, не подумал, а ведь действительно, сообщать, то куда, но быстро сообразил.

— В полицию.

— Полиция большая.

— Это так кажется. Скажете — по поводу убийства Гриневой Лили Романовны. Будет достаточно. Соединят с кем надо.

Воробей повернулся и уже собрался уходить, но женщина остановила его:

— Дайте-ка еще раз взглянуть.

На этот раз смотрела долго, потом куда-то вверх, напрягая память: