Хаос любви. История чувств от «Пира» до квира

Мёрдок признаёт эту проблему, описывая любовь как нескончаемое стремление к цели, остающейся всегда недостижимой: «Любовь – это напряжение между несовершенной душой и магнетическим совершенством, которое мыслится лежащим за ее пределами. <…> И когда мы пытаемся совершенным образом любить то, что несовершенно, наша любовь устремляется к своему предмету через Благо, тем самым очищаясь, становясь неэгоистичной и справедливой» [44]. Главное отличие Мёрдок от Кьеркегора в том, что благо для нее не отражается в любимом, а характеризует попытки (всегда несовершенные) любящего освободиться от эго.

Вот как свекровь С. пытается увидеть свою невестку Н. в лучшем свете: «С. пробует ex hypothesi [45]

увидеть Н. не просто точно, но справедливо или с любовью. <…> По сути, поведение С. прогрессирующее, его можно совершенствовать без предела. Поэтому <…> она занята бесконечной задачей. Характеризуя С. такими словами, как „любовь“ и „справедливость“, мы включаем в нашу концептуальную картину ее положения идею прогресса, то есть совершенства» [46]. Но это не объясняет, почему видение С., став менее эгоистичным, не подавит любовь, когда она увидит Н. в истинном свете. По словам Мёрдок, «в искусстве и природе» любовь как неэгоистическое восприятие «немедленно вознаграждается наслаждением от красоты». Однако «в случае нравственности», когда речь идет о других людях, «идея награды неуместна, хоть без нее и не обходится» [47]. И все же, если любимые люди не являются образами Бога или Блага, если они не прекрасны, то мёрдоковская любовь столь же неосуществима, сколь ее кьеркегоровский аналог в мире без Бога.

Эту проблему можно переформулировать. Предположим, нам удалось увидеть условных Мэри, Джейн и Риту в ярком свете мёрдоковской любви (насколько это вообще возможно). Но почему только от Джейн вспыхивают сигнальные огни нашей эротической любви? Не имея ответа на этот вопрос, Мёрдок вынуждена вслед за Кантом проводить различие между «высшей любовью» и эротической:

«Я не говорила о роли любви в ее повседневных проявлениях. <…> В некотором смысле нет ничего важнее этого, однако человеческая любовь, как правило, слишком собственническая и „механическая“, чтобы стать способом видения. Таков парадокс природы любви» [48].

И этот парадокс налицо.

* * *

Как и рассказчика в художественной автобиографии Дж. М. Кутзее «Молодость», неказистых людей часто посещает мысль, что любовь может обнаружить нечто ценное там, где это не под силу ничему другому: «Недостает чего-то главного, некой определенности черт. В нем все еще сидит что-то от ребенка. Сколько должно пройти времени, прежде чем ребенок этот исчезнет? Что исцелит его от ребячества, обратит в мужчину? Что его исцелит, так это любовь, если, конечно, она ему выпадет. В Бога он, может быть, и не верит, однако верит в любовь, в силу любви. Возлюбленная, та, что ему суждена, вмиг различит огонь, горящий под его странной, скучной даже личиной. Пока же унылое и странноватое обличие его – лишь составная часть чистилища, через которое ему необходимо пройти, чтобы когда-нибудь выйти под свет: под свет любви» [49]. Этот фрагмент сближает Мёрдок и Кьеркегора. Если мы не уверены, горит ли в нас огонь, как мы можем быть уверены, что его различит чья-то любовь?

Но нужен ли вообще любви этот огонь? С одной стороны, пишет Филип Ларкин [50]

, «люди, кажущиеся бессовестно точной копией мечты», могут любить и сходиться лишь с теми, кто «светится столь же ярко». С другой стороны, те, у кого «змеевидное лицо» или «кожное заболевание», менее притязательны. Они не против «забитого детства» или «легкого ужаса жизни». Уродливые обретут уродливых, красивые – красивых, все будут «собраны воедино», никого «не забудут» [51]. Либо любовь увидит красоту там, где нелюбовь слепа. Один из персонажей романа Чарльза Бакстера «Сол и Пэтси», Норман, «почесывал голову, осматривал кончики пальцев на предмет перхоти и, если обнаруживал ее, то, убедившись, что никто не смотрит, украдкой подносил пальцы к носу и нюхал». Не очень-то привлекательная привычка. Однако его супруга Делия после смерти Нормана «с нежностью вспоминала о нем. Эта картина приковала ее внимание и заставила увидеть в нем ребенка, которого он изо дня в день всеми силами пытался скрыть» [52].

По словам Э. М. Форстера, «еще более таинственной, чем влечение одного пола к другому, оказывается нежность, которую мы вкладываем в это влечение» [53]. Примечательно, что нежность Делии (подобную которой часто испытываем мы сами) вызывает именно ребенок в ее возлюбленном, с его невинным любопытством к своему телу и продуктам его жизнедеятельности. Это одна из причин, почему нам повезло некогда быть (и в каком-то смысле оставаться) детьми. Когда ребенок промелькивает в нас, скрывающийся взрослый может на мгновение подпасть под его очарование.