Харассмент

И ничего не произошло – небеса не разверзлись, не грянул гром, даже пульс, кажется, не участился. Да Инга ничего такого и не ждала. На самом деле ей все было ясно еще с той самой ночи в лесу, но когда мысль впервые возникла в ней, еще бесформенная, просто импульс, Инга спрятала ее поглубже и завалила сверху всяким хламом – черно-белым кино и паровыми котлетами. Она думала, что ее без труда удастся победить, да, в общем-то, и побеждать не придется. Мало ли на свете людей, которые в приступе ненависти желают кому-нибудь смерти, редко кто из них становится убийцей по-настоящему. Уж точно не Инга. Она была самым обычным человеком, не супергероем и не психопатом. Самое радикальное действие, на которое она была способна в порыве расстроенных чувств, это отстричь себе каре. По крайней мере, так она думала.

Однако, видимо, что-то особенное в ней все же было – Инга предпочитала думать об этом как об особенности, – потому что погребенная мысль не желала затихать. Инга ощущала ее внутри все время, как застрявшую в теле стрелу (Анна была бы довольна образностью ее мышления), – ни вытащить, ни забыть. Она старалась не обращать на нее внимания, решила, что мысль лишится силы, если не смотреть на нее прямо, не формулировать словами. Так она пыталась перехитрить саму себя, пока эта идея, засев в ней, не начала отравлять нутро и пока сегодня, стоя у Анны, Инга не сдалась. Поэтому она поехала домой, заперлась, чтобы никто уж точно не подсмотрел и не подслушал, и, призвав все свое мужество, позволила наконец этим трем словам явиться на свет. Илью-нужно-убить.

Новая реальность, в которой Инга очутилась, требовала двух вещей. Во-первых, нужно было разобраться, чем она делает Ингу. Ты не можешь оставаться обыкновенной женщиной, планируя чью-то смерть. Ты автоматически превращаешься в другое существо, но потянет ли Инга такую трансформацию? Об этом стоило как следует поразмыслить.

Во-вторых, собственно планирование. Невозможно убить человека, ограничившись одним желанием. Для этого требуется физический акт. И если уж Инга решилась как минимум размышлять об этом, то ей предстоит придумать, что это будет за акт и как она его осуществит. Та еще задачка.

Инга неожиданно развеселилась. Думать в открытую оказалось не так страшно: по ощущениям это была та же игра, что и в йогу с медитацией. Инга не сдерживала фантазию, разрешая себе на время побыть кем-то другим. Никому не запрещено думать. В голове можно устроить хоть геноцид, все равно никто не узнает. Даже странно, что она так боялась раньше.

Осознав, что улыбается, Инга попыталась принять сообразный своим размышлениям сдержанный вид. Она сложила ладони перед собой, локтями упираясь в ручки кресла. Итак, если бы она в самом деле решилась убить Илью, что бы она почувствовала к себе? Инга успела подумать только первую часть вопроса, как сердце зашлось от ужаса, но уже в следующую секунду она ощутила восторг, даже упоение. Наверное, такое чувствуешь, когда прыгаешь с парашютом. Это была бы победа – над Ильей, конечно, тоже, но главное, над собой. Инга стала бы исключительной. Несравнимой с обычными людьми. Она могла бы с этих пор смотреть на всех свысока и знать, что она другая, отличная от них, что у нее есть тайна, которой не поделишься с подружкой, о которой не проболтаешься спьяну, – настоящая тайна, меняющая мир. И хотя от этого стыла кровь, куда больше Инга чувствовала опьяняющую гордость за себя. Кто бы мог подумать, что она умеет рассуждать так дерзко. Что она может примерить на себя роль убийцы и не струсить.

Нет, она не хотела убивать ради убийства или высшей идеи. Эксперименты в духе Достоевского ее совершенно не увлекали. Однако свободомыслие, которое она даже не подозревала в себе, явилось таким поразительным открытием, что Инга на некоторое время потеряла способность думать о чем-то другом и только восхищенно созерцала эту новую свою сторону.

Впрочем, когда острота момента прошла, Инге пришлось признать, что у ее головокружительного превращения в сверхчеловека имелось другое, куда более реальное и предсказуемое последствие. Илья умрет. Он перестанет быть. Несмотря на то, что именно это было главной целью всех ее размышлений, Инга вовсе не испытывала приятного возбуждения. Наоборот, мысль показалась отрезвляющей, как снег за шиворотом.

Инга поначалу даже испугалась. Неужели ей его жалко? Она попыталась представить лицо Ильи, чтобы распалить в себе злость, но этого не произошло. Инга не чувствовала вообще ничего: ни страха, ни сострадания, ни ярости. Смерть Ильи была самой неинтересной вещью на свете, не пробуждающей в ней вообще никаких сильных эмоций.