Хасидские рассказы

— А кто затопит? — жалобно спрашивает больная, — я разве в силах встать? Сын не вернулся с работы…

— Я затоплю, — отвечает цадик.

Кладя дрова в печку, цадик, кряхтя, прочитал первую главу из «Слихос».

Затопив и видя, как дрова стали весело разгораться, он уже несколько бодрее стал читать вторую главу.

Третью главу цадик прочитал, когда печка истопилась, и он закрыл трубу.

Видевший это литвак с тех пор остался уже навсегда немировским хасидом.

Впоследствии, когда, бывало, какой-нибудь хасид начнет рассказывать, что во время «Слихос» немировский цадик поднимается на небо, литвак уже не смеялся, но тихо прибавлял:

— «Если не выше еще!»

Хасидское учение

сему миру известно, что немировский раввин служил Господу Богу с ликованием.

Как счастливы глаза, видевшие ту радость, тот огонь, тот экстаз, тот настоящий восторг, который излучался из него, царство ему небесное, как из солнца, озарял и обливал весь мир, как золотым, огненным светом! Что за счастье это было! Забывал еврей свое изгнание, свою скорбь и величайшие горести! Себя забывал человек! Души всех сливались в одно пламя с его душой, блаженной памяти! Как радовались! Какой живой, огненной радостью! Словно из ключа била она!

Есть праведники, которым дано сподобиться субботней и праздничной радости. Вонволицкий праведник, царство ему небесное, хвалился тем, что в его душе есть искра радости, навеваемой в вечер после Судного дня! Другие приобщаются этого счастия только при разных обрядах, как обрезание, окончание Торы и проч.

Но наш немировский, царство ему небесное, сиял благодатью Его на каждый день, и до последней минуты, до последнего дыхания! Да снизойдет его благоволение на нас!

А его пение, его пляска! Его напевы, его телодвижения были преисполнены духа святого.

— Я должен открыть, — воскликнул он как-то раз, и в очах его сиял святой небесный огонь, — я должен открыть, что весь мир не что иное, как песня и пляска Вседержителя! Все — только певцы, и воспевают славу Его! Каждый еврей — певец, и каждая буква Торы святой — голос поющий, и каждая душа в каждом теле тоже глас поющий, ибо каждая душа — буква Святой Торы, а все души, вмести взятые, это Тора Святая в целом, и все это вместе — одна великая песня Царю царствующих, да святится Имя Его.

И дальше он говорил, что, как бывают различные голоса для пения, так же имеются и различные инструменты для пения, и каждый напев связан со своим инструментом, приспособленным к данному мотиву, и каждый инструмент имеет свой напев, ибо инструмент — это тело, а мелодия, напев, это — душа инструмента…

И каждый человек — поющий инструмент, а жизнь человека — мелодия, веселая, или грустная; когда кончается мелодия, улетает душа из тела, и песня, душа то есть, сливается вновь с всеобщей великой песнью перед престолом Всевышнего…

И горе человеку, сказал он, что живет без своей песни; это —жизнь без души, это скрежет и стенанье — а не жизнь…

И всякая община, это — особый напев, и праведник, стоящий во главе общины, это дирижер общинного напева… И каждый член общины знает свою часть напева, и должен звучать, как это нужно и когда это нужно, а то он искажает напев; только капельмейстер должен знать весь напев, исправлять, когда нужно, и при нужде заставить повторить… Если же он слышит режущий звук, он должен изъять его, как злую силу, чтоб, не дай Бог, не испортить напева!

И благо вам, говорил он, что на вашу долю выпал веселый напев…

И еще многое говорил он, блаженной памяти, по этому поводу…

— Ученые, — сказал он, — которые изучают Тору только поверхностно, подобны людям, которые любуются издали на царский дворец и не могут проникнуть туда. У них нет смелости даже постучаться в ворота, авось им откроют… Они могут видеть только стены, окна, дымовые трубы, флаги, высоко развевающиеся над дворцом. Порою они видят дым, который валит из трубы, слышат иногда голоса слуг, которые вертятся в передних царского дворца. Но те, что углубляются в самую суть Торы, что сливаются душой с душою Торы, те входят во внутрь дворца, те видят всю славу Царя, слышат, как поют и славословят Ему и приобщаются к хору воспевающих Царя…

— А те, — говорил он, — что ходят вокруг дворца, порою подобны ремесленникам, которые делают инструменты для игры, могут их починить, но сами играть на них не умеют; порою у них ловкие руки, чтобы смастерить инструменты, но уши у них заткнуты, и когда играют на инструменте, ими самими сработанном, они не слышат; а то души у них черствые, не понимают, не чувствуют тою, что играют. Хороший мастер, который уже берет инструмент в руки, может, правда, испробовать его и сыграть кое-что, в подражание, но это холодно, без души, а играть от себя, по вдохновенно — этого они не могут, даже самые великие.

— Но я, — говорил он, — хотя не из ученых, то есть не мастер-ремесленник, и не могу ни сработать, ни починить инструмента, но играть, играть умею на всех инструментах.

— Они, — сказал он, — инструменты, а мы — мелодия! Они — платье, а мы — люди! Они — тело, а мы — душа!