Хемлок, или яды

Лондонская жизнь оказалась еще дороже парижской, а бережливостью Мари-Мадлен никогда не отличалась, так что деньги утекали сквозь пальцы. Наибольшей роскошью стало вино: даже несчастное шампанское от мозолей на ногах или какое-нибудь местное красное, у которого с пиренейским понтаком общим было только название, покупались по заоблачным ценам. Мари-Мадлен продала парочку драгоценностей, а затем решила покинуть квартал Сент-Джеймс с его красивыми домами и гасильниками для факелов на дверных наличниках и поселилась в Саутуарке, у Лондонского моста - в просторном домине прошлого столетия, который склонял над зловонной улочкой свое чело, распухшее консолями, словно от менингита. Здание принадлежало бывшему торговцу кожами и шкурами Уильяму Крамблу. Этот кривобокий старик носил высокий пикейный колпак, низко нахлобученный на розовые насмешливые глаза и защищавший их от яркого света. Крамбл сдал Мари-Мадлен высокую комнату с красным плиточным полом и вечно сырыми стенами, которой придавал некое подобие изящества расстроенный вёрджинел [156]с продавленной сидушкой. Дверь вела в конуру, куда два-три раза в год заглядывало солнце. Там-то Мари-Мадлен и спала на обитой войлоком кровати, а Наплечница располагалась на тюфяке в углу. По воскресеньям звонили колокола церкви святого Спасителя, и ночью сизые крысы, прибывавшие на больших судах из Азии, устраивали баталии.

Навестив как-то Мари-Мадлен в Саутуарке, Тассило де Паван рассказал, что она занимает те самые комнаты, где жила Прекрасная Ирида - куртизанка, умевшая тайком выворачивать чужие карманы. Недавно ее нашли с перерезанным горлом и наполовину отрубленной головой в луже крови, которая, просочившись под дверью, вытекла на лестницу. Среди великого множества клиентов убийцу найти не удалось, и, поскольку все произошло при закрытых дверях, сильное подозрение пало на старого хрыча Крамбла, хотя никаких улик против него не было.

Не призрак ли Прекрасной Ириды трещал иногда половицами и громко дышал за дверью? Мари-Мадлен уже порядком задолжала Крамблу и потому не могла выходить незаметно: дрожа от страха, она закрывала отверстия в деревянной двери плащом.

—Вот, у меня ничего нет! - растопырив ладони, твердила она.

Все исчезло безвозвратно. Куда подевались пузырьки с рыжеватым раствором, порошки из шкатулки, пропитанные мышьяком рубашки, смертоносные перчатки? У нее не осталось ничего.

При мысли о том, что придется зарабатывать уроками менуэта, Мари-Мадлен расплакалась от досады, но кармелитка все же окольными путями передала ей деньги. Впрочем, немного, ведь хотя Анриетта научилась прощать оскорбления, она, как и все, кто презирает удовольствия, была порядочной скрягой.

Мари-Мадлен не решалась продать опалы. Она увязла в долгах и не умирала с голоду лишь благодаря приглашениям на обеды, а Наплечница перебивалась подобранными на рынке объедками.

Как-то вечером, по возвращении из Спринг-Гарденз, у маркизы выпал зуб. Она приблизила лицо к запотевшему от дыхания зеркалу - как в детстве, когда, запыхавшись от беготни по коридорам, внезапно сталкивалась с собственным бездонным взглядом. Мари-Мадлен вдруг увидела себя увядшей, беззубой, осунувшейся, с извивавшимися на лбу выбеленными морщинами и свинцовым налетом на коже - лишь глаза еще оставались прекрасными, а волосы блестящими. С тех пор она старалась прикрывать улыбку веером, хотя изредка все же забывалась.

Как-то вечером, сидя наедине с вином, пока Наплечница продавала свое тело морякам с Темзы, Мари-Мадлен написала безумную исповедь - исключительно для себя, ведь собственные несчастья и преступления - единственное, что у нее осталось. Написала, бросив вызов судьбе. Написала в горячке от винных паров. Всякая мысль о раскаянии или хотя бы смиренном признании была ей глубоко чуждой. Своим крупным, энергичным почерком с мужским нажимом, словно сохранившимся от предшествующей эпохи, Мари-Мадлен откровенно, однако без лишних подробностей составила мрачный многостраничный перечень своих злодейств. Она признала себя виновной по шести пунктам: в том, что лишилась девственности в восемь лет (больше стыдясь своих невзгод, нежели преступлений, она не указала, как именно это случилось), в отравлении отца и братьев, в попытке отравления сестры, в поджоге, в кровосмешениях и абортах. Она с горечью вспомнила Сент-Круа. «Я признаю себя виновной в том, что помогала этому человеку материально, и в том, что он меня разорил». Но все описанное происходило помимо ее воли, словно преступления совершала другая - какая-то вселявшаяся в нее незнакомка.

Мари-Мадлен отложила перо и машинально взглянула на испачканные чернилами пальцы. Неожиданно затрещала лестница, и Мари-Мадлен прислушалась. В глубине шевельнулся давнишний страх.

«Однако милосердие, проявляемое государями к мелким правонарушителям, не распространяется на злодеев, заглушивших в себе всякие человеческие чувства...»