Химеры

«Она попробовала освободиться, ей было неловко так стоять, наконец села, раскрасневшись от усилия…

…Она хотела привстать, чтоб половчее сесть, но он держал крепко, так что она должна была опираться рукой ему на плечо

– Пустите, вам тяжело…»

Не знаю, не знаю, Иван Сергеевич. По-моему, усажена она скорее на бедро. (Тургенев настаивает: «Может ли что-нибудь быть безобразнее его немотствующего мления, когда Марфинька сидит у него на коленях?» И с отвращением восклицает: «Ох, как все это придумано!!») Или на одно колено – верхом. Но какой бы ни была конкретная конфигурация – всем, кроме ангелов, абсолютно понятно – что предъявляет изо всех сил героине герой, чтобы открыть ей глаза и пробудить от детского сна. Какую тайну анатомии человека.

Но Марфеньке – по-прежнему хоть бы хны, и такая простота, согласитесь, хуже воровства; теперь в случае чего сама и будет виновата, не правда ли?

«…Пальцы ее, как змеи, ползали по его нервам, поднимали в нем тревогу, зажигали огонь в крови, туманили рассудок. Он пьянел с каждым движением пальцев.

– Люби меня, Марфенька: друг мой, сестра!.. – бредил он, сжимая крепко ее талию…»

Нет, господин читатель, уж вы извольте дотерпеть. Это ведь великая русская литература, ее золотой запас, – или вы сомневаетесь?

Когда И. А. Гончарову стукнуло 70, литературная общественность не придумала ничего лучшего, как торжественно преподнести ему мраморные часы с бронзовым изображением этой самой Марфеньки (не на дерновой ли скамье?).

Празднуя, как один человек, двухсотлетний юбилей корифея, – отчего бы не припомнить знаменитую мизансцену и нам?

Правда, там еще невероятно много букв. Ну так отметим лишь ключевые телодвижения.

– Ох, больно, братец, пустите, ей-богу, задохнусь!

– Хорошо тебе?

– Неловко ногам.

(Ремарка: «Он отпустил ее, она поправила ноги и села подле него». Все? Отстал? Ничуть не бывало. Атака возобновляется.)

– Зачем ты любишь цветы, котят, птиц?

– Кого же мне любить?

– Меня, меня!

– Ведь я люблю.

– Не так, иначе!

Ремарка: «положив ей руки на плечи». Это словесная – и физиологическая – кульминация. Тут уж все настолько недвусмысленно, что какая дура ни будь, а волей-неволей ответит по существу. Она и отвечает:

– Вон одна звездочка, вон другая, вон третья: как много!.. Скоро ужин…

И т. д. Полторы страницы она болтает без умолку, а он типа отключился.

Ремарка: «…и задумалась, наблюдая, как под рукой у нее бьется в левом боку у Райского. (Подлежащее в придаточном пропущено не мной! – С. Л.) Потом хотела привстать, но почувствовала, что он держит ее крепко. Ей стало неловко…»

– Больно, пустите… ах, как неловко.

А этот продолжает изображать мертвого жука. Лично я догадываюсь, что случилось. Вы, полагаю, – тоже. Дело житейское, – а не надо было так себя растравлять; мышца – не камень. Но классическая проза видит вещи иначе: впал в каталепсию (на последнем отрезке, учтите, не отвечал за себя: такая мощная вспышка темперамента, что нервы не выдержали) – практически потерял сознание – очнувшись, выдал частичную амнезию:

«Он вдруг отрезвился, взглянул с удивлением на Марфеньку, что она тут, осмотрелся кругом и быстро встал со скамейки. У него вырвался отчаянный: “Ах!”»

Теперь истерика, а как же, – страницы на полторы: не подходи близко, не ласкай меня! – не отвечай никогда на мои ласки! – если я когда-нибудь буду слишком ласков или другой также… Этот Викентьев, например… – Ни ему, ни мне, никому на свете… Люби цветы, птиц, занимайся хозяйством… Ты перл, ты ангел чистоты… – Никогда не подходи близко ко мне, а если я подойду – уйди! – Не хочу ни ужинать, ни спать.

И – в кусты (буквально: «бросился с обрыва и исчез в кустах»).

Наконец-то! Признаюсь, мне тоже маленько поднадоело. Сеанс окончен. Возвращаемся в XXI столетие. Напоследок прочитаем еще одну расшифровку сигналов мозга этого Райского. Интересно же, как передаст классическая проза подбиваемый им итог свиданья. Попробуем угадать. Скверно ему, небось, и совестно. Какого дурака свалял. Разлакомился, распустил слюни. А если она бабушке расскажет? Да и без бабушки – каждый так называемый честный человек русской литературы в такую минуту осознаёт – с дрожью запоздалого испуга, – что побывал на самой грани, за которой законный брак неизбежен.

Так вот, представьте себе, мы попали пальцем в небо! Этот вариант просто не рассматривается. Ход мыслей Райского не банален. Он гнусен. Судите сами, сейчас воспроизведу полностью – хотя слог И. А. Гончарова, впадая в рассуждения, делается как-то уж совсем невыносим.

«Боже мой! – думал он, внутренне содрогаясь, – полчаса назад я был честен, чист, горд; полчаса позже этот святой ребенок превратился бы в жалкое создание, а “честный и гордый” человек в величайшего негодяя! Гордый дух уступил бы всемогущей плоти; кровь и нервы посмеялись бы над философией, нравственностью, развитием! Однако дух устоял, кровь и нервы не одолели; честь, честность спасены…»