Химмельстранд

И в сознании того, что было, и, конечно, в надежде на то, что будет, заключалось единственное необходимое ему утешение.

И сейчас, когда он прислушивался к доносящемуся из кемпера заливистому смеху повзрослевшего на пять лет Эмиля, в душе привычно возникла далекая картинка — пелена утешения, наброшенная на грызущую тревогу. Карина долго не возвращается, отец умирает, если уже не умер, еды почти нет... и главное — непостижимая, иррациональная среда, в которой они оказались. Она вернется, эта тревога, будет рвать душу, будет гнать с места на место, но пока — минута умиротворения.

Стефан поставил второй складной стул у передней стенки кемпера — отсюда удобнее наблюдать, не появится ли «тойота». Уселся поудобнее, надел наушники и начал перебирать фонотеку в стареньком МР-3. Вот наконец то, что ему нужно, — подборка Моники Зеттерлунд.

В тяжелые минуты ему всегда помогал собраться с силами ее голос. В ее тембре была редкостная и неподдельная интонация абсолютной искренности, можно даже сказать — интонация правды. И возникла эта доверчивая привязанность очень рано, лет в четырнадцать, когда он обнаружил «О, Моника» среди отцовских пластинок.

Нашел «Маленькие зеленые яблоки», откинулся на стульчике и закрыл глаза. Оркестр осторожно, полушепотом сыграл вступление. Несколько нот ксилофона — Стефан глубоко, судорожно вдохнул.

И зазвучал непередаваемо теплый голос:

Я еще не проснулась,

а ты уже стоишь у моей постели...

Стефан невольно улыбнулся. Обыденное, в подробностях описанное утро влюбленных. Сколько сотен раз он слушал эту запись! Но в последнее время старался включать пореже — боялся, что она утратит силу. Такое знакомое и такое колдовское описание привычного мира...

Это же о нем с Кариной... о том, что любовь не нуждается в величественных и патетических жестах. Любовь — это ежедневная забота и восхищение друг другом. В понедельник, вторник, среду... во все дни недели. О том, что на свете нет ничего прекраснее. Он на какую-то минуту забыл о своей тревоге, но когда услышал...

...И если это не любовь,

Значит, Бог не создал маленьких зеленых яблочек,

не создал моря и островов...

...нахмурился — он никогда не вдумывался в эти слова. Сжал пластмассовую коробочку с крошечным экранчиком — знал, что за этим последует.

...Не играли бы дети,

Не слышался веселый смех —

И остыло бы солнце.

Он выключил проигрыватель и открыл глаза. Посмотрел на пустое небо. Направо, налево, еще раз направо.

Не создал моря и островов.

То есть — ничего. Если бы Бог не создал ничего.

А здесь? То, что он видит перед собой, — это и есть ничто. Ни моря, ни островов. Ни холмов, ни озер, ни деревьев. Ни маленьких зеленых яблок.

А если ничего нет, откуда взяться любви?

О чем поет Моника? О том, что любовь так велика, что ее существование так же невозможно отрицать, как невозможно отрицать существование гор и морей. А когда и в самом деле нет ни гор, ни морей?

Остаются маленькие будничные детали. Помогать друг другу в работе, вместе отдыхать. А если и эти детали стереть неумолимым ластиком?

Стефан вытащил наушники, встал и опять сжал проигрыватель в кулаке. Маленькая штуковина из пластмассы и металла. И, возможно, Бог и в самом деле не создавал маленькие зеленые яблочки. Они просто есть, как и все вокруг. Они есть до тех пор, пока не исчезнут.

Он опять посмотрел на горизонт — и почувствовал неуверенность: неужели он и в самом деле видит то, что видит?

Решительно смахнул рукавом набежавшую слезу. Присмотрелся. Схватил бинокль, взлетел по лесенке на крышу кемпера — никаких сомнений. Белая фигура со дна Плотвяного озера. Белый. Приближается именно оттуда, куда поехала Карина. Медленно-медленно... куда ему спешить. У него в запасе вечность.

Стефан знал, что хочет от него Белый. Знал с тех пор, как увидел его в первый раз. Именно поэтому он так упорно отрицал, что опять его видел. Отрицал, несмотря на обиду Эмиля, который тоже его видел. Белый хочет отнять у него все. Тогда ему нечего было предложить, а теперь... Теперь у него есть любовь, есть сбережения, есть пережитые мгновения истинного счастья. Есть семья.

Он лишится всего. Он знает это так же точно, как осужденный на казнь смотрит на расстрельный взвод и знает: конец.

Дальше дороги нет.

***

— Я хочу что-нибудь поделать.

Молли сидит на диванчике и пристально смотрит на хозяев.

— А что... у нас ничего такого нет. — Улоф немного растерялся. — Мы как бы...

Молли жестом велела ему замолчать и показала на стопку журнальчиков с кроссвордами.

— Как это нет? Там есть детские страницы.

— Возьми, — пожал плечами Леннарт и покосился на открытую дверь. Петер не возвращался.

— Но я же сижу здесь, — Молли повернулась к Улофу. — Ты не мог бы передать?

— Как же не могу. Могу. — Улоф, не обращая внимания на раздраженные взгляды Леннарта, потянулся за журналами. Встал, достал шариковую ручку из шкафчика и протянул Молли вместе с журналом.