Химмельстранд

— Нашла, — Майвор показала на место, где стоял их кемпер, на оставшийся от палатки деревянный настил. — Вон там. Разбросаны как попало. А на колечке, между прочим, дата. Тысяча девятьсот четвертый год. Все посмотрели в сторону, куда показала Майвор, словно хотели найти там разгадку.

— Можно посмотреть, — Стефан протянул руку, и Майвор неохотно передала ему кольцо.

— А это, я думаю, пломбы, — сказала она.

— А почему они тут? — спросил Эмиль. Ему пришлось встать на цыпочки, чтобы увидеть, что там лежит у отца на ладони.

Все вопросительно посмотрели на Стефана — уместно ли при ребенке обсуждать мрачную находку?

— Значит, тут вот что, — после паузы задумчиво сказал Леннарт. — Тут, значит, ясно: кому-то эти штучки принадлежали. Чьи-то они были, эти штучки. Тех, кто уже помер. Но... — он повернулся к Майвор. — А костей не нашли?

Майвор покачала головой. Леннарт нахмурился.

— Даже зубов не было? Только пломбы?

— Нет. Я искала. Только вот это. Гвозди. Или шурупы, кто их знает. Наверное, медицинские. Для переломов или чего-то там...

Леннарт вспомнил череп косули, прибитый к стене старой пивоварни. Прибил его еще прадед Леннарта, и раз уж он висел так долго, решили — пусть висит. Сколько ветров, сколько дождей, град, снег — и ничего ему не сделалось. Или почти ничего. Но над чем время и погода уж точно не властны — над зубами. Зубы у косули выглядели как новенькие.

Странное у прадеда было представление об украшениях. Мрачноватое. Впрочем, и так все знают — скелет и зубы сохраняются веками, а то и тысячелетиями. Сто десять лет — не такой большой срок. И, кстати, никто не сказал, что с ними что-то случилось именно в девятьсот четвертом. Может, намного позже. Может, они и после свадьбы прожили немало.

— Эрик, — задумчиво сказал Стефан, вертя в руке кольцо. — Его звали Эрик.

Наступило тягостное молчание. Когда-то жил человек по имени Эрик, и он тоже, как и они, угодил в эту зеленую пустыню. Скорее всего, не один, с ним были и другие. И с ними со всеми что-то случилось. Что могло случиться с Эриком и остальными такого, что от них остались только украшения и зубные пломбы?

Все подумали об одном и том же. Вывод напрашивается сам по себе: то, что случилось с ними, может случиться и с нами. Или еще хуже: то, что случилось с ними, наверняка случится и с нами.

Они посмотрели друг на друга. Посмотрели на горизонт.

Перекресток, подумал Леннарт. Они, как и мы, попали на перекресток. И на перекрестке остались.

***

Изабелла, вытянув руки по швам, лежит в двуспальной кровати. Лицо отекло, язык распух, предплечья будто кусают тысячи разъяренных муравьев. Кусок мяса, завернутый в синтетические тряпки... но, к счастью, в эти минуты она в другом месте и в другом, совсем недавнем времени.

Пятнадцать минут назад. Она бежит к белым фантомам с ножом в руке. Изабелла знает, что они хотят. Крови. И она даст им кровь. Ее переполняет жгучий, невыносимый стыд:

я ударила ногой свою дочь, я хотела убить свою дочь

и когда лезвие ножа полоснуло кожу, она почувствовала только облегчение. Вместе с кровью уйдет стыд.

стыд крови

Давление все растет, вот-вот взорвет ее изнутри. Она падает на колени, протягивает к ним руки. Возьмите мою кровь, возьмите ее... Возьмите меня с собой, обнимите, унесите прочь, выпейте мою кровь до последней капли... пожалуйста — вот она, кровь.

Но они даже не смотрят на нее — не отводят блестящих черных глаз от травы, потемневшей от ее крови.

Она перекладывает нож и режет вторую руку. Но это уже не приносит ей такого облегчения — это уже механическая работа, доделывание уже сделанного. Белые не удостаивают ее ни единым взглядом, смотрят только на траву...

Кружится голова. Она стоит на коленях, с трудом удерживая равновесие. Мысли путаются. Как это может быть? Не успев вылиться на траву, кровь тут же исчезает, словно ее и не было. Нет, конечно, кое-где трава потемнела, но это даже не сотая часть ее крови, ее искупительной жертвы...

еще... еще... им мало

Артерии в руках тонкие, им надо больше крови.

всю кровь

И одна подносит нож к шее — надо перерезать сонную артерию. Она уже наклонила голову — и тут одновременно произошли два события.

Посмотрела на Белых — правильно ли она делает, принося последнюю жертву? — и краем глаза заметила какое-то движение.

Вверх-вниз. Вверх-вниз.

Кто-то прыгает. Ребенок прыгает на батуте. А рядом с ним — толстяк в гавайской рубахе триумфально поднял руки: белый мячик докатился из последних сил и упал в лунку на поле для минигольфа. Чад от гриля, кто-то кричит по-фински из стоящего рядом кемпера.

Показалось, что она опять в этом проклятом, ненавидимом ею кемпинге, но в эту секунду на нее обрушилось что-то тяжелое, она потеряла равновесие, упала навзничь и выронила нож. Последнее, что Изабелла запомнила перед тем, как потерять сознание, — неестественно голубой купол неба.

С мамочкой, с мамочкой

Будем песни петь мы...