Хлеб на каждый день

Он вспомнил все это уже не в кабинете, а в подсобной комнатке, где на стене висели в три слоя белые халаты, а тумбочку венчала электрическая плитка с большим алюминиевым чайником. Здесь, в темном углу, уютно приткнулись два старых кресла возле обшарпанного журнального столика. Подсобка по проекту предназначалась для противопожарных целей, имела три выхода — в коридор, в приемную и в его кабинет; над халатами висел план эвакуации административных отделов в случае пожара, а над тумбочкой с электрической плиткой — три симпатичных баллончика огнетушителей. Ему нравилась эта комнатенка, и, когда накатывала срочная работа — доклад, отчет или выступление перед избирателями, — он устраивался в кресле за журнальным столиком, предварительно закрыв изнутри двери в коридор и приемную. Телефонные звонки, голоса, вопрошающие, где он, куда подевался, доносились как с другой планеты. Наверное, оттого, что он не носил из дома бутербродов, а запивал чаем чаще всего образцы комбинатской продукции, иногда бракованной, вроде сегодняшних сухарей, женский персонал отделов сложил о нем слезную легенду как о муже-мученике, которого дома не любят, не жалеют, не кормят, не берегут.

Табун акселератов, как он окрестил про себя экскурсантов, вошел в подсобку из коридора. Смех, писк и топанье длились довольно долго. В подсобке не было зеркала, и это обстоятельство всегда смущало старшеклассников, догадывавшихся, что белые халаты уничтожают их индивидуальность, делают похожими на смешной необученный медицинский персонал. Анечка показалась на пороге кабинета, прикрыла за собой дверь, послала ему долгий вопросительный взгляд. Он вздохнул и попросил ее подойти поближе: хоть и шумят за дверью, никого, даже себя, не слышат, но все-таки то, что он сейчас скажет, не для их ушей.

— Когда это кончится? — спросил он у девушки. — Когда этот филиал краеведческого музея прекратит свое существование?

— Но, Федор Прокопьевич… — Анечка не стала договаривать, директор весь день был какой-то взъерошенный, не похожий на себя.

— Я специально спущу в цеха анкеты, спрошу, кто из наших работников в свои школьные годы бывал на подобных экскурсиях. Кому она запала в душу, кого потом привела к воротам хлебокомбината. Знаете, что мы делаем, Анна Антоновна? Мы их отвращаем, мы последовательно их образовываем по части того, куда им после школы идти не надо. Обряжаем в белые халаты, ведем по кафельным переходам сквозь ряды закрытых резервуаров, загерметизированных печей: автоматика, ребятки, чудеса двадцатого века! А если, не приведи бог, встретится им на дороге тележка с бракованными сухарями или пьяный слесарь, то уж тут — это специальное сырье для панировочной муки, а это больной товарищ; у нас, кстати, медпункт на заводе оборудован самой новейшей аппаратурой.

— Федор Прокопьевич, конечно, много формализма в этих экскурсиях. — Анечка страдала: по комбинату недавно поползли слухи, что директора снимают; наверное, на самом деле так, и он об этом сегодня с утра узнал, но дети в белых халатах ни в чем не виноваты. — Вы им скажите несколько слов, Федор Прокопьевич. Это займет минуты три, не больше.

Он уложился в минуту. Вошел в подсобку, оглядел их живописные позы — одна златокудрая, с белым гребнем на макушке, сидела нога на ногу на журнальном столике — и сказал:

— У нас в городе есть замечательное профессиональное училище. Два профиля: хлебопекарный и по ремонту, а также наладке машин. Закончите через три месяца свой восьмой «Б» и ловите счастье, поступайте в это училище. Подробно об этом вам расскажет во время экскурсии начальник лаборатории нашего хлебокомбината Анна Антоновна Залесская.

Повернулся и вышел. Сел за стол и понял, отчего такое настроение. Как вошел утром в кабинет, так и нахлынуло, окутало. Давило, пока не вспомнил, откуда эта муть приплыла. Но, слава богу, понял, и теперь самое время разобраться.

Началось все с бригадира ремонтников Колесникова, тяжелого, неразговорчивого человека, угрюмость которого действовала на многих парализующе. Накануне поздно вечером Колесников вошел в кабинет, положил на стол заявление, сел в кресло и обратил к директору свой затылок. Может быть, просто смотрел на дверь, опасался, что кто-нибудь войдет и увидит его здесь. Но Полуянов расценил его позу иначе: не желает на меня глядеть. Ну что же, насильно мил не будешь, тем более что в бумаге, которую ты предъявил, как раз и говорится: не милы вы мне, решил я от вас дать тягу.

— Какая причина? — Полуянов не испытывал к Колесникову ничего, даже любопытства. Он был ему давно известен. Такие вот малокультурные кадры и захламили ремонтную службу. Уходите — скатертью дорожка. Но все-таки поговорить перед расставанием надо. — Вам еще четыре года до пенсии, а вы решили уйти. Нашли что-нибудь более интересное?

— Ничего мне искать не надо, — ответил Колесников, повернув к нему большую голову, но не глядя в глаза. — Меня с моей специальностью днем с фонарем ищут.