Хлебопашец

Васса красивая, статная, чернявая, с кроткими васильковыми глазами, поддерживала в нем эту бодрость, не выбирала, какая работа ей по силам,— за любую бралась, любую делала. И по хозяйству своему погорелому делала, и вместе с Семеном нанималась батрачить.

И выжили. А уж когда пережили лихую годину, то дальше сама жизнь заставляла из нужды выбиваться.

Через два года Семен свез урожай в город и вернулся с кобылой-трехлеткой.

— Вот и лошадушка у нас,— сказал он Вассе, кинувшейся гладить Лысуху, душистым сенцом ко двору и к себе ее приваживать. И кобылка, словно здесь и жила всегда, и от рук не отпрянула, ни в конюшню входить не уперлась.

И враз все по-другому стало на подворье. Есть конь, значит, двор теперь крестьянский, а не батрацкий. Вот только в избе не по-семейному, без ребят-то. И хоть Васса не чувствовала в том своей вины — она уже троих рожала,— а все же неловко ей было перед людьми.

Скучно в доме было и Семену. По умершим он не убивался, потому что и привыкнуть ни к одному из них не успел. Да и не водилось такого в крестьянских семьях, чтобы убиваться по усопшим младенцам. Рассуждали коротко: бог дал, бог и взял, урону хозяйству никакого нет. А уж когда недород случался или болезнь накидывалась, то и благодарили втайне: спасибо, бог прибрал.

Вернувшись с погоста, крестьянин скоро забывал усопшего, будто и не было вовсе никакого младенца. Без присмотра зарастал травой-муравой и холмик на погосте, а потом в вовсе исчезал среди крестов и могил.

Рождение ребенка, как и его смерть, тоже не было событием. И то и другое случалось часто и происходило словно бы между делом. Беременная русская крестьянка ни на один день не освобождала себя от хозяйственных хлопот и тяжелых работ. Могла косить, жать, молотить или стоговать до той последней минуты, пока не вскрикнет и не упадет тут же, на ниве, на лугу. Нередко вслед за ее криком раздавался и крик новорожденного.

Однако как ни надрывайся на работе, а сила у отяжелевшей бабы уже не та. Плохая она мужику помощница и после родов: хоть и впрягалась в работу на другой же день, и виду не подавала, что слабость туманом застилает глаза, а все же нет прежней хватки: то покормить надо, то перепеленать младенца. Мужик торопится, мужик надсаживается: вот-вот задождит, скорее сено бы надо сгрести, чтобы не намочило, не погнило, а она к младенцу бежит, пусть и не на каждый его крик, но сколько же слушать эти вопли. Вот в сердцах и подумает: «Да подавился бы ты...»

Счастливой считали ту бабу, которую дитя плачем не донимает: дашь грудь — молчит, и не дашь — молчит. Вспомнит сама баба — кинется к нему: «Жив ли?.. Ничего, дышит, вон как ловко титьку взял».

И сколько их под пустой титькой было удушено-заспано до бесчувствия уставшей женщиной: положит ребенка к груди, а сама тут же и навалится на него, уснет, да так уснет, что мертвее пня сделается. Не было такой деревни, где бы хоть один год минул без подобного засыпа.

Испытав на себе все эти муки, крестьянка делалась расчетливой и подгадывала сначала со всеми полевыми работами управиться, а уж потом и к родам готовиться, чтобы ни себя, ни младенца не мучить. Вся жизнь подчинялась работе: и свадьбы правили по деревням осенью (летом — зазорным считалось), и на свет появлялись осенью, чтобы с весны баба могла впрячься в работу и не ойкнуть, чтобы малец мог обходиться хлебной соской и меньше тянуть мать.

Васса Мальцева тоже подгадала и была этому рада. Радовалась, что выдался такой хлебородный год,— младенец не в тягость семье будет, значит, и заботы ему перепадет больше. Радовалась и похваливала себя, что все у нее ко времени,— ни раньше не надо, ни позже. Вон как в дому весело и дружно: бабы капусту рубят, Семен с кадушкой нянчится — за лето рассохлась.

За окном снежок неторопливо, тихо и мягко падает— покойно, хорошо в природе. И на душе у нее так же покойно и хорошо. Васса думает, что успела бы с капустой и сама управиться, но пришли соседки, заругались на нее, по-доброму заругались и отстранили от стола, на полати подсадили ее, неповоротливую, тяжелую: «Родить тебе пора, а не капусту квасить». Хорошо, когда все ко времени, когда сусеки полны и люди сыты.

Эти же мысли вернулись к ней и после того, как она очнулась, ощупала себя и младенца, который, тихо посапывая, лежал рядом умытый и запеленутый теми пеленками, которые нашила из домотканого беленого холста и еще утром положила на край полатей.

Семен тоже был рад, что выдался такой добрый год: и дожди шли в срок, живительные для всего, что в воле и на огороде росло, и сын родился ко времени, под зиму. Радовался, что сын, а не дочка. За дочку он тоже не укорял бы Вассу, но дочка — это лишний едок в семье, девки землей не наделяются. А сын — это еще несколько десятин запашки, так что при хорошем урожае хватит хлеба и семье и на продажу кое-что останется. Подрастет сын — помощником станет, опорой в старости, будет кому хозяйство передать.