Хлыст

Важную роль сыграл в жизни Блока Семен Панченко, ближайший друг Александра Добролюбова до ухода последнего в народ. Блок считал Панченко «живой книгой Добролюбова» (8/151): сектантский термин ‘живая книга’ означал святого человека, живой образ Христа, который заменяет ‘писаную книгу’, Евангелие. Благодаря Панченко юный Блок оказался причастен не к книжному, а к личному влиянию Добролюбова. Как ролевая модель, Добролюбов был куда более талантлив, чем как автор книг. Сам же Панченко был знатоком церковной музыки, открытым гомосексуалистом и человеком крайних политических взглядов[1187]. Со слов Добролюбова известно, что Панченко был «старым партийцем-большевиком» и встречался с Лениным. Вместе они, Панченко и Добролюбов, якобы участвовали в «особом государственном заговоре» с целью «преобразовать Россию на народный лад»

[1188]. В семье Блока вокруг Панченко складывался сложный клубок отношений. Влюбленная в него тетя поэта писала о нем так: «Это был ненасытный искатель, человек с большой волей, бессребреник-скиталец»[1189]. Панченко, относившийся к Бекетовой по-дружески, был очарован юным Блоком[1190]

. «К женщинам он относился беспощадно, считая их органическими врагами своих детей», — сообщала Бекетова. Мать Блока, однако, относилась к Панченко с симпатией, разделяя его идеи. «Было время, когда Панченко имел несомненное влияние на Ал[ександру] Ан[дреевну] и на Сашу»[1191]. В сфере идей влияние было таким.

Надо поклониться Мужику. Надо заплакать, упасть на колени и в стенаниях головой биться об землю у ноги мужика. Чтоб он простил. Надо нежно приложиться щекой к его сапогу. Надо молитвенно сложить руки и, как в большой молитве, говорить все лучшие слова, какие только есть […] И когда Вы так к нему почувствуете — Вы обновитесь и начнете новую жизнь[1192].

В отличие от более обычных вариантов этой идеи, у Панченко поклонение мужику имело осознанный мистический характер и отрицало социальные усилия. В письме Блоку Панченко проповедовал:

Но не надо «ходить в народ». Это бессовестно. Это только ему, темному, создавать новый террор. […] И пахать, по Толстому, не надо и печи для бедной вдовы складывать не надо. Это кривоумие[1193].

Мистическое народничество Панченко было связано с самой радикальной философией пола и верой в близкое Преображение. В 1904 году Бекетова записывала: «С. В. Панченко проповедует новое царство — без семьи, без брака, без быта, с общим достоянием, с отниманием детей семилетних у матерей»[1194]

. В позднейших воспоминаниях Бекетовой отражена устойчивая вера Панченко в скорое изменение человеческой природы. В особенности он любил предсказывать грядущее уничтожение семьи и соответствующие изменения сексуальной жизни и педагогической практики: «Он чувствовал наступление новой эры и близких переворотов […] „В моем царстве все будет позволено, в моем царстве не будет семьи“, — говорил он». Эти социосексуальные проекты были закономерным образом связаны с религиозными взглядами Панченко: «почитая Христа как одного из величайших учителей жизни, он отрицал его божественность в христианском смысле, но обожествлял в нем человека»[1195]. Бекетова воспроизводит здесь ту самую формулу (обожествление человека), в которой суммировались догматические идеи русских хлыстов. В этических взглядах Панченко слышны и другие перепевы знакомых мотивов. Его мистическая уверенность в пророческом призвании трудно отличима от попытки соблазнить юного корреспондента.

Крепко Вас обнимаю и всего целую.

Я знаю, что я это нахально. Я не смею этого делать. Я — грязный, запсевший, Вас — чистого и прекрасного — обнимать и целовать. Но чистому — все чисто. Ничто нечистое к Вам не пристанет. А грязный — так он же и есть грязный; чтобы он [ни] делал — все равно все будет грязно[1196].

Самоуничижение здесь является средством самооправдания и самовозвеличения; подобная риторика приписывалась Распутину, а до него другим сектантам-соблазнителям — Радаеву, Щетинину. Не случайна позднейшая блоковская ассоциация Панченко с кругом Распутина (6/446). В 1902 году Панченко писал юному Блоку: