Хмара

— Я об Анне забочусь. И Лиду Белову утвердить тоже нужно. Кстати, она просит личного свидания с руководителем организации, обещала что-то рассказать о своем бывшем муже. А мне теперь уж все равно…

— Опять двадцать пять, за рыбу гроши! — рассердился Орлов. — Скажи хоть ты ей, Митя. Я битый час толковал!.. Боится, и все тут.

— Я не за себя — за мать и братишку боюсь, — с тоской сказала Наташа.

Видел Никифор, что девушке кажется безвыходным её положение — Наташа и мысли не допускала, чтоб из-за нее страдали родные; она готова была пожертвовать собой, лишь бы не трогали брата и мать. И он затруднялся, с чего начать неприятный разговор.

Не так-то легко сказать: твои благородные стремления сейчас вредны и не нужны; ты, комсомолка да еще член комитета ДОПа, обязана общее дело ставить выше личного. Но как сказать это? Не покажется ли ей, девятнадцатилетней, это требование кощунственным и жестоким? Куда проще убедить человека, что он должен сражаться насмерть, чем доказать ему необходимость жертвовать ради того же великого и светлого дела благополучием своих близких. Все трое лежали на траве возле сеновала, где весь день провел Никифор. Со стороны двора их загораживала огромная куча хвороста, от огородов — стена высохших кукурузных будыльев. Лежали головами друг к другу.

Орлов по этому поводу пошутил:

— Заседание комитета на животах. Первый случай в истории всех комитетов.

Никифор поморщился: вот уж не время шутить, когда предстоял такой серьезный и тяжелый разговор.

— Слушай, Наташа, — заговорил он, доброжелательно глядя на девушку. — Вот ты вступила в нашу организацию… Мама твоя об этом знает?

— Нет. А что?

— Ты стала на опасный путь, — Никифор тряхнул головой, словно отстраняясь от ненужного вопроса. — Если поймают любого из нас, то немцы… — Никифор сделал вокруг шеи петлеобразный жест, — Понимаешь?

Наташа кивнула и опять не удержалась от вопроса:

— Ну и что?

— Если это случится с тобой, то каково будет матери? Ты думала?

— Думала.

— И все-таки вступила в ДОП?!

— Что ты говоришь, Митя! Я же комсомолка! — произнесла Наташа с таким прямодушным удивлением, будто её товарищ сморозил что-то несусветное.

— Вот-вот, — удовлетворенно проговорил Никифор. — Теперь давай о твоей матери. Что ей угрожает, если ты не поедешь в Германию? Ты полагаешь, её отправят вместо тебя?

— Так полицаи сказали.

— И ты им веришь?

Девушка пожала плечами:

— Веришь не веришь, а от полицаев всего можно ожидать.

— Я думаю, это просто угроза и больше ничего, — сказал Никифор. — Немцам нужна молодежь — здоровая, выносливая, дешевая рабочая сила. А с пожилыми им возиться невыгодно — толку от них меньше, а хлопот больше. Поэтому мобилизуют в Германию только молодых. Сама теперь посуди: есть расчет немцам вместо тебя брать твою маму? Нет такого расчета! Это полицейская провокация. Но угрозу они могут осуществить, хотя и иным образом. Арестуют на время, скажем, твою маму. Или оштрафуют. Но что бы они ни сделали, а матери это будет легче, чем проводить тебя в Германию.

— А если арестуют маму и будут держать её в подвале до тех пор, пока я не сдамся? — спросила Наташа.

— Возможно и так. Предугадать действия полицаев я не могу. Ты сама же сказала, что от них всего можно ожидать. Думаю, однако, это будет только в том случае, если и на сборный пункт не придешь ты одна, ну еще два-три человека. С единицами расправиться легко, а если не явится половина мобилизованных?.. С такой массой полицаи ничего не смогут сделать… Не посмеют, побоятся. Они и так за последнее время хвосты поджали.

— А если наша организация, — вставил Орлов, — развернет соответствующую работу.

— …То, — продолжал Никифор, — полицаи не досчитают очень многих из мобилизованных. Поэтому, мне кажется, надо срочно выпустить листовки, призывающие молодежь не являться на сборный пункт. А члену комитета Наташе Печуриной предлагаю подать личный пример — скрыться на время из дому. Голосуем сразу за два пункта. Кто за? Единогласно.

Светлыми, как два родничка, глазами смотрела Наташа на Никифора. В них светилась признательность, граничащая с восхищением. То, над чем она безуспешно ломала голову всю ночь, стало ясным и простым. Конечно же, она не имеет права бросать ДОП. Она должна остаться. А мама простит, если из-за дочери придется пострадать немного. В крайнем случае, если Наташа узнает, что маму бьют и мучают полицаи, то она придет к Раевскому и скажет: «Вот я, пейте мою кровь, а маму отпустите, она ни в чем не виновата».

Дома Наташа объявила матери, что ни в какую Германию она не поедет, останется, и все тут.

Анна Ивановна испуганно вскинулась. Простонала:

— Тебя ж арестуют, доню!..

— Ничего не арестуют, — заявила Наташа. — Я у Анки спрячусь.

Успокоилась Анна Ивановна как-то внезапно. Может быть, на нее подействовала уверенность Наташи, а может, и сама она пришла к этому решению. Так или иначе, она сняла со спинки стула недоштопанную дочернюю сорочку и спрятала её в рундук.

— Мама! — только и сказала Наташа, обхватив ее плечи и прижавшись к бесконечно родной, вскормившей её груди.