Хмурь

– Фто-о́й, – шипит сирена, и я понимаю, что она хочет спросить, не иначе как от злости понимаю.

– Второй, Накер… с ним не всё ясно. – Тру лоб и обнаруживаю, что он в испарине. Пальцы у меня еще дрожат. – Они не очень-то говорить хотели, бабы эти, но ведут себя странно, вот чего. Будто виноваты, будто боятся меня. Клянутся, что Накер про это не знал, а сами глаза отводят. Что-то здесь не то.

– Дел-ла тфа-ай, – скалится сирена.

– Нет уж, – я опять повышаю голос. – Сама ты тварь, то есть творина. А мы наученные, а не созданные, ясно тебе? Хмурей они хотели наделать, деревяшки эти, хмурей, а никаких не творин… то есть хотят, а не хотели, нет, теперь, выходит, Псина хочет, а чего деревяшки хотят – теперь уже плевать. Только как можно наделывать хмурей, если мы этому научились, а не уродились какими-то особыми? Тьфу ты, как всё мудрёно наверчено, не разберёшь! Но вот потому Псина и уговорил нас вернуться к испытарию, найти баб, которые разбежались оттуда, потому и возится с ними… Если они от Накера брюхатые, я их всех перетоплю, ясно? Но я этого не знаю еще. И не знаю, почему варчихи из испытария с нами не пошли.

– Тфа-ай, – сирена широко разевает рот, словно что-то заглатывая, и показывает мне длинный язык.

– Да бабка твоя – тварь! – ору я. – И кошка! И черепаха ездовая! А мы – хмури, ясно тебе, килька патлатая?!

Под ногами содрогается помост, и я от неожиданности взмахиваю руками.

– Орать хорош, – предлагает сумрачный голос стражника у меня за спиной.

Оборачиваюсь, собираясь сказать пару ласковых, сердито смотрю ему в лицо… ну, то есть в заплетенную косицами бороду, свисающую на грудь.

– Чего пришла? – мрачно говорит он. – Шумишь, баламутишь животных. Не дело.

– О, варка, – радуюсь я, потому как возмущение и ярость во мне бурлят – дальше некуда. – Так может, ты мне и ответишь, а? Чего вы с людьми не плодитесь? Чего варчихи боятся? Кто их отдаёт энта…

– Уходи в дом, баба.

– Ах, в дом, значит? – вскидываюсь я, упираю руки в бока и пру на варку. – Ах, значит, баба! Ты чего мне командуешь тут, бородатый? Я где хочу хожу! Я тебе не баба!

Он сначала пятится от неожиданности, потом выставляет ладонь-корыто, почти упершись ею в мой лоб. Бью его по руке, твердой, как вековой дуб, делаю полшага в сторону.

– Не командуй мне! Тоже еще! Отвечать не хочешь? Это чего, жуткая варочья тайна? Под вами правда бабы мрут? Ну так кого спросить, чтоб ответили, а?

– Интересно тебе, значит. – Голос у него ровный, даже с ленцой говорит. Шевелится русая борода на груди. Лица у него будто и нет почти, между бородой и космами видны только лохматые брови и нос в красных прожилках. – Тут нет тайны. Я расскажу тебе. Или покажу, так ясней будет.

Делаю шаг назад. Ой-ой. Я не то имела в виду, вообще-то! Но варка не пытается схватить меня поперёк меня и с хохотом уволочь чего-то там показывать.

– Не теперь, – говорит он. – Потомее. Теперь в дом иди, баба.

Слышно, как сирена в клетке лупит по воде хвостом. Я не оглядываюсь на неё, я не спускаю глаз с варки, пока бочком миную его и выхожу на дорожку, к подъёмнику. Спорить и орать мне что-то расхотелось.

Гном

– Мне нужно Пёрышко.

Пташка стоит передо мной, упирая руки в бока. От переживаний щёки её пылают, в глазах сгущается хмурость грозовых туч. Невозможно-прекрасная и столь же невыносимая Пташка ни на волос не изменилась за все эти годы, и я тому лишь рад, поскольку меня нельзя назвать большим ценителем перемен.

Говоря откровенно, Пташки всегда было многовато для меня. Мне никогда не удавалось понять, осмыслить её, а всё, чего я не способен объять разумом, вызывает у меня тревогу.

Вся Пташка вселяет в меня тревогу… и оторопь, и восхищение, с каким люди смотрят на ревущий в вышине водопад. Он прекрасен и обворожителен, от его нескованной мощи останавливается дыхание – но едва ли кто окажется столь безрассуден, чтобы попытаться строить дом внутри потоков воды, сбивающих с ног, не позволяющих вдохнуть.

Мне становится еще более тревожно и неловко оттого, что мы с ней оказались одни во всей этой части длинного дома. Я понимаю, она нарочно подкараулила меня именно в это время, когда можно провести разговор без посторонних людей и варок. И всё же мне неловко, что она стоит передо мной в комнате, которую я делю с Тучей, что она видит не застеленную кровать, брошенные вещи и щетку для волос, кружку с водой на полу и десятки иных мелочей, которые так быстро составили наш новый быт. Своим присутствием в нём Пташка словно вторгается… в нас, и от этого мне совестно перед Тучей – ибо я скорее оторву себе ногу, чем скажу, что Пташке не место там, где есть я.

– Гном, слышишь? – повторяет она, и брови её угрожающе насупливаются над грозовыми глазами. – Отдай моё Пёрышко!

– Слышу, – уверяю я, выныривая из своих дум. – Зачем тебе Пёрышко, Пташка, куда ты намерилась с ним лететь?

Она не отвечает на мою улыбку, лицо её делается сердитым, упрямо сжимаются губы.

– Угадай, куда, ты ж умный! Чего ты впустую треплешься, Гном? Дай его сюда!

– Зачем? – спрашиваю уже серьезно, отбросив улыбки и зряшные попытки смягчить её.