Хмурь

Но сначала будут варки, варки с этого самого берега, потому что это из-за Птахи две луны напьются крови. Из-за Птахи и Накера. И горы упадут в море, огромные волны рухнут на поселения и оставят после себя множество мертвецов, и живые будут завидовать им, потому что вслед за волнами на берега придут творины, ведь к ним взывает Хмурая сторона, они знают, сколько зла им сделали люди и варки, они придут мстить за себя и других.

Мы с Тучей этого не увидим, потому что нас посадят в лодку и отправят в море, и глубокая вода под кровавыми лунами обнимет нас, и мы отправимся туда, в глубокую воду, а Птаха…

Птаха – зло. И как я прежде не видел этого?

Она поднимается, оборачивается ко мне, что-то почувствовав, становится не такой цветной и плотной – не комок мглы, но и не настоящий человек, создание, не принадлежащее ни солнечному миру, ни Хмурому.

Я – наконечник стрелы, разящей зло! Я вершу справедливость!

Под ногами Птахи плещут кровавые волны, и глубоко в этих волнах я вижу наши с Тучей обглоданные черепа.

У меня нет при себе меча, но это не важно, я голыми руками сломаю эту смешную тонкую шейку.

Я иду к Птахе. Я сомну её кровавую тряпицу, это следовало сделать уже очень давно, и тогда мы с Тучей…

Мне остается сделать не более двух шагов, когда Птаха раскидывает руки, словно крылья, задирает голову к потолку, с которого свисают крюки, делает быстрый хриплый вдох и… пропадает.

Накер

Мы добираемся до обители на третий день пути по Загорью, в предзакатное время, когда всё вокруг становится свежим и чуточку печальным.

Меня колотит дрожь. Зачем я здесь, на самом деле? Просто мой назидатор подумал, что в Загорье я найду ответы? Непохоже, чтобы тут они были.

В отличие от нашей обители, сокрытой от людских глаз за лесом, горой и озером, загорская раскидывается на склоне холма. Она невелика в сравнении с нашей – похоже, её переделали из старого мастерового поселения, опустевшего после войны. У неё нет огромных широких стен из неотесанного камня, лишь высокая деревянная ограда.

Медный стучит в колотушку, и ворота после долгой заминки открываются. За ними стоит очень худая высокая старуха, у неё прямая спина, длинная косынка, накрывающая плечи, и глубокие скорбные складки у рта. Глаз я не успеваю увидеть, отворачиваюсь, когда она смотрит на меня. Гляжу вокруг, вижу абрикосовые и кушитовые деревья с перезревшими плодами: урожай в этом году богатый, а есть его некому. Впереди – несколько земляных ступеней, а на возвышении – остовы старых домов и несколько крепеньких, со свежесоструганными перилами. За ними виднеется край тренировочного поля, я отчего-то уверен, что оно огромное, но выглядит так, словно его много лет назад забросили за ненадобностью и даже близко потом не подходили, чтобы хоть собрать полуистлевшие соломенные чучела.

– Мы хотим видеть старче, – говорит Медный.

Чувствую на себе тяжелый недоверчивый взгляд женщины и понимаю, что ни с каким старче нам, пожалуй, не доведется встретиться. Отчего-то Медного тут не очень жалуют, а я – незнакомец, незваный, нежданный.

Нет уж, печальная женщина, я отсюда никуда не уйду! Не для того притащился, не для того сидел в гнездовищенском застенке, не пошел к друзьям в Подкамень, едва не убился в горах, вывернул душу наизнанку, идя чужаком по родному краю!

Неожиданно положение спасает Тень: припадает на передние лапы, как игривый котенок, хлещет себя хвостом по бокам и с боевым рычанием бросается на башмаки женщины, потом отскакивает назад и принимается боком скакать вокруг, до того потешно выпучивая глаза, что даже я чуть не расхохотался. А потом улепетывает вверх по земляным ступеням и скрывается за домом у тренировочной площадки.

Лицо женщины смягчается, скорбные губы трогает тень улыбки.

– Погодите, – говорит она и тоже уходит наверх. У неё плавные движения, не сочетающиеся с угловатостью тела. Косынка и впрямь длинная, до лопаток, и с вышивкой по краю.

В ожидании я рассматриваю гроздья плодов на абрикосовых ветвях. У меня дома росли такие же: мелкие, солнечно-оранжевые в красных веснушках и очень сладкие. В Полесье почти нет абрикосовых деревьев, а если и растут – плоды у них получаются какие-то неправильные, бледные, крупные и сухие, как подошва башмака. Хотя, казалось бы, Полесье южнее и…

Улавливаю краем глаза движение и оборачиваюсь.

Старче спускается по земляным ступеням, тяжело опираясь на узловатый посох из черного дерева. Под длинным платьем, запахнутым на поясе, мелькают босые ступни. Я заворожен его посохом и платьем, расшитым яркими блестящими нитями. Откуда такие сочные, ненастоящие цвета? Огненные, травяные, небесные, они складываются в замысловатые картины и, когда старче движется, они будто обнимают его.

– Ты не спас мою Морошку, Медный, ты не уберёг последнюю мою отраду. Зачем пришел теперь, кого привёл вместо неё?

При звуке этого голоса я вздрагиваю и, наконец, поднимаю взгляд.