Хочу быть бедным (сборник)

Помню, служил однажды в глянцевом подростковом журнале, руководил там бандой малолетних преступников (зачёркнуто; молодых авторов), делал «литературный стиль». Говорю им однажды: «Вы это не для тех пишете, кому нужно тираж продать, вы пишете это для своих младших сестёр и братьев». Все скривились (примерно как вы сейчас), а одна девушка не скривилась, посмотрела вдруг этак внимательно, закивала и о чём-то подумала. Я до сих пор очень рад тому.

Герой не нашего времени

Прочёл на днях отзыв одного известного критика о рассказе Анастасии Емельяновой «Легионер», опубликованном в журнале «Октябрь». Критик величественно позёвывает: не то, дескать, плохо, что сюжет неоригинален, а то, что и язык тоже.

Ну да, ну да. «Язык есть дом Бытия», «Мир существует, чтобы войти в книгу» – между этими кирпичиками духа микроб не пролезет…

Поубивал бы.

ТРИ ГРАЦИИ

Сегодня мы, как тот мультипликационный кот, «вдвойне счастливые»: у нас есть две литературы вместо одной. Одна литература книжная – стонущая под игом читательского спроса и рынка. Другая журнальная – для тех, кто прозревает звёзды сквозь потолок. Можно предположить, что именно в журналах, вдали от суеты дня, куётся литература будущего. А что на самом деле?

На самом деле там штампуются стилизации в духе «Понюхал старик Ромуальдыч портянку», до которых так охочи абитуриенты Литинститута. Стилизации эти делятся на три типа (чтобы никого не обидеть, примеры из головы).

Тип первый, «бескомпромиссная социалка»:

«– Сука, – хрюкнул Жиган, сплёвывая на асфальт жёлтый фитилёк гноя.

Тяжмашевские шевелили кулаками неподалёку.

– А ты видал, шо я давала? Свечку держал? – загоношилась Косая.

Жиган стёр с лопнувшей губы остатки не ладно лёгшей слюны и всем сердцем почуял: брешет, халда, отбрёхивается. Давала она – и Коське-Быку, и Батону, и, пожалуй, Хрипатому. За прокорм для щенков своих, завод-то уж пятый год как встал…»

Тип второй, к бабке не ходи – будущий или бывший лауреат Букера:

«В лабиринте жилистого, как вены рек, разнотравья памятных календарных дат этот хрусткий июньский полдень, словно ноктюрн Шопена, охающий от боли под пальцами неопытных учениц, показался Верхударову воротником ледяного крошева вокруг пахнущей чем-то нестерпимо северным утренней ноябрьской лужи, вычерпанной беспощадными, как „я люблю“, калошами невыспавшихся и не выучивших уроки школьников. Верхударов вздрогнул, пытаясь получше рассмотреть внутренним взором охватившее его чувство, три или четыре раза незначительно высморкался, почесал в затылке и умер».

Тип третий, мемуарные страдания с укором несовершенству мира:

«Раз за разом память возвращает меня туда – на те заросшие сиренью задворки кинотеатра „Ударник“. Мама Толика Пупырмана работала билетёршей – надрывала звонкие лепестки счастья, напечатанные (краска была плохая) на толстой, как блин (древесину не экономили), но, к нашему глубокому сожалению, совершенно несъедобной (вместо древесины Сталин экономил муку и коровье масло) бумаге. Отец Толика курил папиросы „Север“ и часами тренькал на трофейной балалайке, помогая себе пустым рукавом гимнастёрки (ног у него не было), а если балалайка ломалась, хлебал постные трофейные щи и слушал хриплое трофейное радио. Созданное мудрыми руками гамельнских крысоловов, предназначенное для трансляции божественных бетховенских соль-диезов (на стихи Гейне), оно три недели ехало сюда в пропахшей сеном и людским потом теплушке, чтобы извергать теперь из своих недр нечто в высшей степени бравурное и фальшивое».

Предпочтение отдаётся второму и третьему типам.

Именно вычурная фраза и напыщенный стиль считаются нынче языком «небанальным». Язык – это главное. А сюжет… ну, сюжет желателен такой, чтобы персонаж побольше «вспоминал». Потому что в пространстве памяти всякое событие условно. Можно ещё, чтобы ему «казалось» и чтобы непонятно было, что кажется, а что происходит на самом деле. Этим достигается главный эффект «интеллектуальной прозы»: размываются границы между текстом и действительностью, мир становится «как текст» и перестаёт существовать сам по себе, «соединяясь с книгой».

КОТОРЫЙ ТУТ ВРЕМЕННЫЙ?

Мир ранит, перед его обстоятельствами человек бессилен. Только оградившись от мира в послушном кончикам пальцев тексте, можно оставаться себе хозяином.

В длительные периоды общественного неблагополучия, порождающего социальную апатию и уныние, литературная интроверсия обостряется. Похоже, именно с таким обострением мы имеем дело сегодня.

«Серьёзная литература» попала в порочный круг: с одной стороны, её замкнуло на «тексте», потому что в обществе она «никому не нужна», с другой стороны – чем глубже она зарывается в «текст», тем меньше у неё остаётся шансов быть этим обществом понятой и востребованной.

Кто же первым сделает шаг навстречу?