Хочу все знать!

Я тревожно вглядываюсь сквозь метель в пустые улицы. Если подвернется какой-нибудь любитель поваляться в сугробе, тогда прощай теплая постель. Но сугробы стоят непомятые, как подушки на застеленной постели. Пьяных нет.

— Заворачивай к промкомбинату «Болт», — командует лейтенант шоферу.

Минут через пятнадцать мы подъезжаем к промкомбинату. Машина резко тормозит. Мои попутчики, словно сговорившись, выскакивают из кабины. Вылезаю и я. Шикунов стоит около какого-то парня. «Трезвый», — мелькает у меня. Прокопенко догоняет второго. Тот сопротивляется, сбивает милиционера с ног. Короткая борьба, и Прокопенко подводит к машине пьяного парня.

«Все погибло! — переживаю я. — Не мне, не мне достанется постель в гостеприимном вытрезвителе. Ее получит этот юный шалопай с лицом плута. Везет же людям!»

Обоих парней ведут в проходную. Для выяснения личности. Так как пьяный с неизвестной целью восседал на промкомбинатовских воротах. А трезвый бесцельно любовался его поведением.

Вахтер в проходной держится нейтрально. В глазах прострация. Никого не одобряет и не осуждает. Держится на расстоянии. Чтобы невзначай не зашибли. И для верности приговаривает:

— А я что? Мое дело — сторона.

Трезвого парня Шикунов отпускает, перенеся в блокнотик данные из его документов.

Пьяного, Александра Ловилова, токаря «Болта», доставляют в вытрезвитель.

_ Ну что, Сашка, будем раздеваться? — усевшись за стол, обращается Шикунов к токарю.

— Ни в жизнь, — говорит Сашка. — Тут не баня. И не медосмотр.

— Разденем насильно, — угрожает Прокопенко.

— А раздевайте, — куражится Сашка. — Даже приятно, когда тебя раздевают, как ребенка.

Его раздели и под ручки отвели в постель.

Он положил ноги на подушку и сладко уснул.

— Удивительно, — говорю я, от усталости опуская голову на пухлый журнал регистрации клиентов. — Какого-то пьянчужку привозят сюда в машине, заботливо укладывают в постель. А бедного командированного мытарят почем зря.

— Если бы не «Болт», — оправдывается Шикунов, — иной раз можно было бы и трезвого командированного приютить. А «Болт» только в январе дал пятьдесят одного клиента.

Я отрываю голову от журнала. Выхожу на улицу.

Метет.

В гостинице нет мест.

ДЕСЯТЫЙ ПОЗВОНОК

Буду откровенным: до этого дня я носил в рюкзаке лишь грязное белье в прачечную. Поэтому о коварстве свиной тушенки я ничего не знал. Оказывается, в рюкзаке она превращается в свинцовую и ведет основательный переучет позвонков туриста.

На выходе из метро мой приятель Стаська (он и заманил меня в поход) помог снять рюкзак. Мы с трудом дотащили его до пригородных касс.

Здесь нас поджидали остальные члены туристской группы.

— Предлагаю съесть всю тушенку сейчас, — сказал я руководителю группы Мише — Чтобы зря не таскаться с ней.

— В холодном виде? — спросил он, скорчив гримасу.

— Можно и в холодном, — ответил я.

— Интересное предложение, — сказал он. — Жаль, обсудить его некогда: объявлена посадка на электричку.

Стаська накинул на меня рюкзак. Я пригнулся к земле и, пропарывая головой воздух, двинулся вперед. Дважды терял из виду ориентир — Стаськины кеды — и натыкался на чьи-то животы. Стаське подбегал и разворачивал меня в нужном направлении.

— Что-то в желудке сделалось просторно, — пожаловался я, когда мы сошли с электрички. — Самое время перекусить.

— Угостите его конфеткой, — посоветовал Миша.

— Хотелось бы чего-нибудь более весомого, — затосковал я.

— Не свиной ли тушенки? — намекнул Миша.

— Неплохая мысль, — блаженно улыбнулся я.

— Остановку, как намечено, сделаем через час, — отрезал Миша.

И мы углубились в лес. Тушенка пересчитывала мне позвонки. Где-то в районе десятого позвонка я сложился пополам. Выглядеть стал более компактно, но обзор местности ухудшился. Стаська шел впереди, как поводырь. Время от времени он чем-нибудь восхищался.

То его изумляла пеночка.

— Какая неповторимая трель! — верещал он, разглядывая пеночку в бинокль. — А с виду невзрачный комочек из перьев.

— Взвалить бы на нее рюкзак, — ворчал я, — по-другому запела бы. А налегке каждый может горло драть.

Или же Стаське попадалась на глаза лягушка.

— Если присмотреться — элегантнее создание, — рассуждал он. — Прыгает, как балерина.

— Без тушенки, вот и прыгает, — задыхался я. — А взвали на нее одну баночку — и конец балету.

Местность оказалась пересеченной. Мы то взбирались на холмы, то спускались с них. При восхождении рюкзак тянул меня назад, при спуске — придавал ускорение, и я, царапаясь о ветки, стремительно падал на руки заботливого Стаськи.

Иногда попадались речки. С бревнами вместо мостов. Я перебирался ползком, а если повисал вниз головой, меня подтягивали к берегу вместе с бревном.

Рюкзак тяжелел. Вскоре я ковылял на четвереньках, напоминая одногорбого микроверблюда. Кончилось тем, что я распластался на земле.

— Немедленно выньте меня из-под мешка, — потребовал я от склонившихся надо мной туристов. — Я вернусь на станцию.

— Уже привал, — сказал Стаська и освободил меня от рюкзака.

Разожгли костер. Сварили лапшу, бросили в нее, к моей великой радости, тушенку. Протянули миску с дымящейся едой.