Холодный Яр

Но чувство долга сжимает мне сердце в кулак. Что значит моя честь? Каждый дезертир – это удар ножом в спину тому делу, которым я не имею права пренебрегать ради личного счастья.

В тот же день, под вечер, приговор был исполнен. Я оказал Гале единственную услугу – она умерла счастливой. Мгновенно, не испытав страха смерти…[294]

В лесу возле монастыря выкопали небольшую могилу, могилу и моих больших надежд. Утром я посмотрел в зеркало и разглядел на голове седые волосы. На душе пустота… ледяная, мерзкая тоска. Пальцы невольно тянулись к пистолету. Но в минуту слабости Чорнота, который наблюдал за мной, схватил меня за плечо.

– Не делай глупостей. Не имеешь права. Твоя жизнь принадлежит не тебе, а Холодному Яру и Украине.

XI

К монастырю сходились повстанцы. Подлежавшие мобилизации парни из дальних сел, где укрепилась уже советская власть, выступали организованно, под красными флагами, в Черкассы и Каменку, но сбивались с дороги и уходили в Холодный Яр[295]. Некоторые вязали и приводили к нам служащих из волостных военкоматов.

Винтовок, что достались нам от 2-й бригады, не хватило. Пришлось достать кое-что из припрятанного в пещерах под валами.

Однажды утром в монастырь прибыл атаман Петренко с тремя сотнями жителей Михайловки. С ним и пятеро каменских чекистов, пойманных его казаками где-то у Райгорода. Пленных допросили в штабе и связали. Казаки во главе с Чорнотой повели их за внешний вал. Заметив их из окна кельи, я выскочил без оружия на двор и пошел в ту сторону.

Чекисты, стоя во рву, умоляют о пощаде. При виде этих бледных, искаженных страхом лиц во мне разгорается тяжелая ненависть. Вот они, убийцы Гали… Андрий, заметив мое состояние, протягивает мне кинжал.

– На. Легче на сердце станет.

Беру кинжал и подхожу к уполномоченному по борьбе с бандитизмом – здоровенному русскому матросу. Закрыв голову руками, он просит подарить ему жизнь. Клянется немедля уехать в родимый Петроград и никогда больше не бывать на Украине.

Размахнувшись, вонзаю клинок в левый нагрудный карман френча. Чекист падает и судорожно хватает мертвеющими пальцами траву, словно в эту траву из него уходит жизнь. Разглядываю испачканный слюной труп и понимаю, что ненавижу не эту уродливую груду мышц, а военную махину, что идет напролом, ничем не брезгует и бросает против нас троглодитов – они даже умереть по-человечески не могут. Но исход нашей борьбы определит именно то, сколько подобных шестеренок мы разобьем свинцом и сталью.

Проткнув еще одного – бесстрастно, как мешок с мякиной – вытираю лезвие и отдаю кинжал Чорноте. Остальных закалывают штыками.

Большевиков никто не хоронил. По ночам из-за валов доносился хриплый лай лисиц, которые обгладывали их кости.

Как-то после обеда дозорные из-под Грушковки привели крестьянина, который передал штабу Холодного Яра пакет от каменской ЧК. Я знал его, еще когда изображал в местечке милиционера. Этот бедняк носил евреям воду. Рассказал, что ему дал задание сам товарищ начальник: отдать пакет атаману лично в руки, не иначе как под расписку, а не то расстреляют.

В пакете было воззвание, подписанное полномочным представителем Всероссийской ЧК на Правобережной Украине[296]

. Очевидно, он явился на Чигиринщину лично ознакомиться с обстановкой. Сверху, естественно по-русски, напечатано крупными буквами: «Холодноярским бандитам – беспощадный красный террор!». Ниже шел категорический приказ в течение трех дней явиться в ЧК и сдать оружие. За это рабоче-крестьянская власть обещала нас помиловать. В противном случае нам грозила смерть, а тем селам, что нас поддерживали – разорение.

Мужик, получив за труды обед и чарку самогона, признался полушепотом, что сегодня утром красные насадили на пики отрубленные головы двух хлопцев из Косарей и поставили их на переезде через железную дорогу. Как раз оттуда шел тракт на Грушковку и монастырь. На одну из пик прицепили табличку: «Холодному Яру – беспощадный красный террор!», на другую: «Это ждет всех бандитов!».

Мы вспомнили, как три дня тому назад два казака попросили позволения навестить ночью родителей в Косарях и не вернулись.

Я выдал гонцу расписку с печатью Холодного Яра[297], завязал ему снова глаза и отправил из кельи к передовым постам. Позднее нам сообщили, что воззвание расклеили в ближайших городах и «умиротворенных» селах.

Члены штаба и повстанкома, валяясь на траве в саду, обсуждали новый поворот событий. Атаман заявил, что нам надо составить какой-нибудь достойный ответ, передать его, для пущего форсу, в чигиринскую типографию, где работал кое-кто из наших людей, и отправить ЧК, а заодно и разбросать листовки в окрýге. Главу повстанкома, который улегся на живот, сразу же посетило вдохновение. Через полчаса, изведя не меньше дюжины листов в записной книжке, он огласил свой манифест.