Холодный Яр

Мотрина обитель снова стала казачьей твердыней. На подступах мы соорудили легкие земляные укрепления – первую линию обороны. Гарнизон насчитывал более семисот казаков. Каждой сотне назначили участок на валах на случай новой атаки красных. Левадный определил позиции всех пулеметов и минометов. Ближние села предупредили, что большой колокол вновь будет служить сигналом сбора.

X

На третий или четвертый день после боя меня назначили судьей на очередное заседание повстанческого суда. За стол в атамановой келье сели пятеро: он, я, Чорнота, Ильченко и Семен Чучупак. Меня единогласно выбрали председателем, но первым заговорил Деркач.

– Мы должны судить одного из членов организации, который выдал трех наших товарищей врагу. А это были ценные для украинского дела люди. ЧК их расстреляла. Хочу твое мнение узнать, есаул: какая в таком случае надлежит быть кара?

Пожимаю плечами.

– Зачем же атаману меня об этом спрашивать? Когда голосовали за постановление о суде организации, решено было твердо: такого предаем смерти, даже если совершил он свой проступок без умысла.

– Видишь ли, Юрий… Мы все тебя любим и после того, что ты недавно испытал, хотели бы тебя пощадить… но бывают вещи, которые выше наших желаний.

Меня изумляют эти предисловия. Усмехаюсь и спрашиваю, уж не я ли тут попал под суд? Атаман глядит мне в глаза тепло, но непреклонно.

– Юрий, это сделала Галя.

– Что?! Не может быть!

Остальные молча кивают головами. Андрий, который сидит рядом, обнимает меня за плечо.

– Еще до того, как ты вернулся, наши милиционеры из Телепина скрутили уполномоченного каменской ЧК по борьбе с контрреволюцией. Он приехал к ним налаживать агентурную сеть, а попал в Холодный Яр. Мы его допросили, отыскали в портфеле кое-какие бумаги и поняли, почему в Каменке у нас больше нет людей.

Ильченко, секретарь суда, открывает и подвигает ко мне папку с документами. Листаю показания уничтоженного уже чекиста, каракули в его записной книжке, задаю вопросы о каких-то мелких деталях – и передо мной неумолимо встает картина происшедшего, остаток надежды тает.

Услышав о моей гибели, Галя без преувеличения обезумела. Она поделилась горем с подругой, которая уже работала на ЧК, а та донесла уполномоченному – и прибавила, что Галя вполне может знать, кто в Каменке связан с Холодным Яром.

Когда елисаветградская ЧК разослала повсюду наши с Гнатом фотографии, интриган ухватился за эту нить. Он вызвал Галю и обрадовал её известием о том, что я жив, но сижу под арестом – и показал мою фотографию с датой съемки[292]. Притворным сочувствием завоевал её доверие и предложил выдать подпольщиков. Взамен же он пообещал забрать мое дело к себе и не расстреливать, а выслать в Центральную Россию. Галя уехала бы следом за мной, как будто по случайному совпадению.

Девушка, которая потеряла голову от страданий и думала только о том, как меня спасти, легко поддалась на уговоры и выдала всех, кого знала.

Большевики казнили самых опасных, а других не тронули, чтобы не проворонить того момента, когда организация снова станет на ноги. Но хлопцы нутром почуяли угрозу и бежали. А Галя жила в Каменке, как ни в чем не бывало. Уполномоченный, которого казаки разговорили полусотней шомполов, признался, что скрыл от коллег её роль в нашей организации – не хотел, чтобы убили такую красавицу, да еще целиком зависимую от него. Арестованные же не выдали её на допросах даже под пытками.

Суд назначили на сегодня, так как Ильченко узнал, что Галя приехала кружным путем в Медведовку, к тетке, и хочет повидаться со мной.

Сердце холодеет, как будто его пронзили ножом. Скоро она умрет – та, чей образ не давал мне пасть духом в самое трудное время, когда жизнь висела на волоске… Я не могу этого допустить! Не хочу!

Но почему? Да, Галя предала Холодный Яр из любви ко мне. Но какое дело жестокому закону войны до причин измены? Да, я люблю её. Но закон этот не знает жалости и пренебрегает чувствами своих рабов. Любого из нас он покарал бы так же сурово.

Короткий приговор уже составлен. Ставлю на листе первым свою подпись и выхожу из кельи раздавленным, истерзанным. Иду в сад и падаю ничком на траву. Галя должна умереть…[293]

После обеда она пришла в монастырь – увядшая, надломленная. Больно было думать о том, как я мечтал о нашей встрече. Садимся на лавочке у могилы Компанийца.

– Тебя отпустили?

– Нет, я сбежал, когда вели на расстрел.

У неё вырывается глухой стон.

– Я хотела лишить себя жизни… А теперь хочу жить! Для тебя.

Подумав о чем-то, она вздрагивает и обнимает меня.

– Я больше не уйду отсюда… Буду с тобой.

В груди как будто поворачивают холодное, тупое лезвие. При мысли о том, что скоро произойдет, все атомы тела охватывает негодование. Не хочу! Этого не будет! Еще есть время… Подберу в штабе надежные большевицкие документы, прихвачу советских денег – мне, есаулу, это было нетрудно – и вечером бежим с Галей из Холодного Яра. Вместо неё похоронят мою честь.