Холоп-ополченец [Книга 1]

Михайла прислонился к витой колонке крыльца, над ним что-то колыхалось, изредка задевая его по шапке, точно ветки деревьев. Он так устал, что ему даже не хотелось поднять голову и посмотреть, что это. Он только плотнее запахнул подаренный Маланьей тулупчик. Маланьей? А может, Марфушей? В голове у него путалось.

Узкая полоска света проблескивала кое-где в маленьких лужицах на дороге, точно это всплескивали в лунном свете рыбешки на Имже.

Он еще плотнее прижался к колонке, округлил губы и тихонько засвистал. «Марфуша, Марфуша!» пело у него в груди и, отдаваясь дремоте, уносившей его, точно волны Имжи маленький ботничок, он свистал и свистал, счастливый, забывший обо всем…

— Так я и знал! — произнес над ним негромко смешливый голос, и крепкая небольшая рука встряхнула его за плечо.

Михайла широко раскрыл глаза и, встретив взгляд Степки, пробормотал:

— Марфуша!

— Какая тебе тут Марфуша! Нашел где свистать. Под окнами у самого великого государя Дмитрия Ивановича, — полусердито, полунасмешливо проговорил Степка.

Михайла только тут вполне очнулся и, испуганно оглядываясь, прошептал:

— Осерчал?

— Кабы царица, Марина Юрьевна, не ушла, верно бы осердился. Ну, а я ему сказал, что это, видно, шляхтич пана Рожинского, так он ничего, велел лишь унять, чтоб государыня не услыхала. Ну, идем, что ли, ко мне, хоть и ночь уж.

Степка потянулся и зевнул, подняв над головой руку, на которой попрежнему сидел белевший в темноте сокол.

— Его тоже в клетку надо, ишь спит совсем. — Он поднес к лицу качавшую головой в клобучке птицу.

Михайла встал и следом за Степкой спустился со ступенек крыльца и пошел к воротам. Дремавший на лавочке у ворот сторож, увидев Степку, молча отворил калитку и пропустил обоих во двор.

Во дворе тоже было пусто. Только у заднего крыльца шептались два голоса. При их приближении из-под лестницы вынырнула какая-то тень, и по ступеням загрохотали сапоги, а из-под лестницы капризный голос певуче крикнул:

— Пшиходзь прентко, — Ки́рилл!

Когда они подошли, дверь за Кириллом захлопнулась, а из-под лесенки вышла нарядная паненка и, высоко задрав задорный носик, быстро пробежала мимо них к другому крыльцу.

— Избаловала Марина Юрьевна своих покоёвых, — пробормотал Степка, поднимаясь на лесенку.

Где-то недалеко вдруг завозились и сердито заворчали собаки.

— То пана Рожинского охота. В сарае заперты. Злющие псы, страсть! — проговорил Степка, оборачиваясь к Михайле.

Отворив дверь, он вошел в темные сени и, махнув Михайле, сразу же свернул направо, к низкой дверце в следующую горницу.

Михайла стоял на пороге, ожидая, пока Степка вздует огонь. Он вспомнил, что Степка называл эту горницу сокольничьей, и ждал, что увидит много клеток с невиданными птицами и других таких же нарядных парней, как сам Степка. Когда же Степка зажег каганец, Михайла увидел низкую, довольно просторную горницу, но почти совершенно пустую. По стене против двери стояла лавка, чем-то покрытая и с изголовьем. Должно быть, на ней спал Степка, так как он бросил на нее свою шапку. У окна висела довольно большая клетка. Степка подошел к ней, отворил дверцу, снял с головы сокола клобучок и сунул птицу в клетку. Сокол широко открыл круглые глаза, повертел головой и развел крылья. Только тут Михайла заметил, что на ногах у птицы была какая-то опояска, и за колечко к ней был привязан шнурочек, пришитый к рукавице Степки. Степка отвязал шнурок от колечка, запер дверцу клетки, а сокол сейчас же слетел на дно и начал пить из плошки воду.

Степка посмотрел наконец на Михайлу и кивнул на скамейку:

— Ну, Михалка, сказывай, как ты сюда попал?

Михайле почудилось, что Степка не больно ему рад и спрашивает больше так себе, для разговору.

— То долгий сказ, Степка, — неохотно отвечал Михайла. — Как в ту пору от мордвы из-под Нижнего ушел я, так все к Дмитрию Иванычу пробирался, ну вот, наконец того, и добрался. А ты-то чего из дому ушел, от Дорофей Миныча?

Круглое лицо Степки вытянулось, веки заморгали, и он пробормотал дрогнувшим голосом:

— Разбойные люди тятеньку убили до смерти и амбары все пограбили.

Михайла перекрестился.

— Экое горе какое! — сказал он. — Злодеи окаянные! Добреющий какой человек-то был… А?.. — начал он, помолчав, но не смог договорить.

— Мы-то все у дяденьки, у Козьмы Миныча, в ту пору жили, — заговорил Степка. — Один он на низу оставался. Хлеба он много закупил, так все стерег. А хлеб-то и свезли весь.

Михайлу что-то кольнуло в сердце. Он вспомнил, что это он уговаривал Дорофея Миныча скупать хлеб и не везти на верх, покуда там нужда не настанет. Неужто с того?

— А когда ж приключилась та беда? — спросил он.

— Да весной, как раз в самую заутреню, в тот год, как ты у нас по осени был.

— Чего ж, мордва, что ли, под Нижним стояла, что хлеб не вывезти было? — спрашивал Михайла. Ему хотелось выяснить, неужто Дорофей всё цены выжидал.

— Какая там мордва? Как ты ушел, так и слуху про нее не было. Потом-то балахонцы поднялись, на Нижний пошли, так то́ уж тятеньки давно и в живых не было.

— Балахонцы? — с удивлением переспросил Михайла. — С чего ж они?