Хороша была Танюша

– Да. Вам придется развестись, Танечка, – Вероника Станиславовна покачивалась в кресле, подставив лицо огненному заходящему солнцу.

– И вы так спокойно говорите об этом? – Танюшка ожидала чего угодно – сожаления, покаяния, грубого отпора наконец, – но только не ледяного равнодушия, которым ее окатила царственная Вероника Станиславовна.

– Естественно, я давно переживала Сережино раздвоение, то, как мечется между домом и… в общем, ты понимаешь. Я пыталась убедить его, что жизнь уже состоялась, может быть, не так, как ему изначально хотелось, но менять в ней что-то сейчас будет мучительно больно для каждого, – на каждой фразе она перебирала в воздухе пальцами, как будто плела невидимую паутину.

– Что-то я не заметила, что Сергею мучительно больно, – сказала Танюшка.

– Но он же гордый. Ты что, его не знаешь? Потом, ужасно упрямый, если уж он уперся… В конце концов я смирилась. И тебе настоятельно советую мирно с ним развестись. Ты такая красивая, Танечка, рано или поздно все у тебя наладится…

И она еще долго, потряхивая жемчужными сережками, продолжала бесстрастно выговаривать о преимуществах женской свободы, которых она сама, увы, была лишена, о том, что пройдет каких-нибудь полгода, уляжется первая боль расставания, к Танюшке вернется уверенность в себе, а это синоним успешности, можно будет заняться саморазвитием, только ни в коем случае не стоит переживать вину за происходящее, это далеко не конструктивное чувство… Майка, естественно, пока что останется в Сонь-наволоке.

– Пока? С чего это вдруг Майка останется в Сонь-наволоке?

– Ну у тебя же командировки, а домик на силикатном… ну, ты сама понимаешь…

– Что понимаю? Что грубые нравы силикатного калечат детскую душу? Да там по крайней мере все по-честному. И нищета честная, и морду бьют тоже честно, за дело. Выражаются, может, не столь красиво, как вы, Вероника Станиславовна, зато предательство называют предательством, а не как-то иначе…

– Надо же, – Вероника Станиславовна наконец оторвала взгляд от пылающего заката, и на ее мизинце алым сверкнул бриллиантик. – А ты умеешь складно выражать свои мысли. Только я в свою очередь уже высказала все, что хотела, Танечка. И давай закончим на этом, дорогая. Я постараюсь поддерживать с тобой дипломатические отношения. В конце концов Майка…

– Майка останется со мной! – Танюшка даже притопнула ногой. – Да она ваш Сонь-наволок на дух не переносит, вы разве сами не замечаете? Майка! Майка, иди сюда немедленно! – она позвала дочь, как собаку.

– Майка поехала с дедом за покупками, – вновь обратив взор к закату, произнесла Вероника Станиславовна. – Не стоит их ждать раньше ночи, наверняка затащила деда в кино, а тот и рад, любит возиться с внучкой, он даже мне никогда не уделял столько внимания. Так что удачи тебе, дорогая, – и Вероника Станиславовна в знак прощания едва заметно пошевелила в воздухе холеными пальцами.

Только теперь, после пережитого высокомерия свекрови, которая наверняка с самого начала ожидала, что рано или поздно Сергей оставит Танюшку ради Лаймы или кого-то другого, только теперь внутри прочно обосновалась пустота. Она гудела надрывно и расширялась во все стороны, в какой-то момент Танюшке даже почудилось, что она абсолютно ничего не весит, как воздушный шарик, и вот-вот ее сорвет ветром с места и унесет вверх, вверх, в холодную серую глубину.

Она не помнила, как села в Сонь-наволоке в автобус, и обнаружила себя только на вокзальной площади. Она стояла у перехода, неизвестно зачем желая перейти улицу, и так подумала, что если сейчас взять билет и рвануть неизвестно куда, ее хватятся разве что в понедельник на работе, а больше никому и дела не будет до того, что она вдруг исчезла. Наверное, именно это и стоило предпринять, однако накатило известное нежелание вообще что-либо делать, ей не хотелось даже переставлять ноги, но она заставила себя добрести до скамейки, приютившейся под елочкой. Мимо тянулись минуты, слипавшиеся в вязкое неопределенное время, а с высоты грозил ей шпиль вокзала, многозначительный, как указательный палец, и ко всему равнодушный.

Почти стемнело, горели фонари. Танюшке в голову почему-то упорно лезло воспоминание, как они много лет назад провожали Настю на учебу в Ленинград и как мама принесла ей к поезду гренки с сахаром. Настя тогда сморщила нос, а потом однажды призналась, что это одно из самых дорогих событий конца детства и родного захолустья. Потом Танюшке почему-то вспомнилось, как Катя строчила на ножной швейной машинке – давно, когда еще в школе училась, а Танюшка сидела рядом на полу и смотрела, как крутится большое колесо и как ходит ремень. Еще – как они покупали Сергею полосатую рубашку в первом кооперативном ларьке, Танюшку тогда еще поразило, что пуговки на груди и на рукавах разной величины, она долго ахала и восхищалась этими пуговками. Но почему в памяти остается подобная ерунда, а значимые моменты выветриваются? Так ветер уносит за собой мелкий мусор с брусники, разложенной во дворе на покрывале…