Хорошие знакомые

— Мое зеленое шерстяное платье с отделкой — пропила, сына первую получку — пропила. Ее на пятнадцать суток сажали, с нее и расписку брали. Вышла и в первой же забегаловке милиционеру по уху — раз! Теперь хоронится неизвестно где, редко-редко ночевать забегает.

— Вот тут бы ее и к участковому! — советует Пронина.

Бабушка Пахомова смотрит на нее через плечо:

— Это чтоб я человека в тюрьму засадила? У нас так не водится.

— Если женщина пьет, разве назовешь человеком? — кипятится Пронина.

— А что ты о ней знаешь? Один муж бросил, другого сама выгнала. Это ж пережить надо!

— Значит, вы ее прощаете? Прощаете? — пристает Пронина.

— Какое такое — прощаю? Какое такое может быть прощение? Может, я сама у нее должна прощения просить! Я же мачеха!

Никто еще не видел бабушку Пахомову в таком волнении.

— А у вас, бабуля, муж был хороший? — переводит разговор Алевтина.

— Куда лучше! Особенно второй. Мы с ним, как придем с работы, все, бывало, поем. В будни за самоваром пели, в праздник — за вишневкой…

— А нам споете?

— Что хотите? Хотите постную, хотите скоромную?

— Для начала постную, — говорит Анна Александровна.

Бабушка Пахомова поправляет халат, заворачивается в него, как в шаль, мучительно высоко поднимает брови и заводит высоким чистым голосом:

Потеряла я колечко,Потеряла я любовь…

Ее слушают внимательно, чуть слышно подтягивают припев. В палату наползают сумерки, уж и лиц не видно, но никто не зажигает света, да и мало кому он нужен. Алевтина тихо сморкается, Катя Беликова с ногами забирается на Лялину кровать, Ляля закидывает руки за голову, потягивается и говорит:

— И фамилия у него необыкновенная — Гинтовт!

— Поляк? — спрашивает Анна Александровна, понимая, что речь идет о муже. — Поляки — хороший народ.

— Ну уж нет! — возмущается Катя Беликова. — Грузины, например, гораздо лучше. Я когда в Самтредиа маляром работала, не просила, а дали мне комнату в самом центре. Тут тебе и парк культуры, тут и обувной магазин. И еще декоративной тканью премировали. Я на дверь занавески повесила, на окна повесила, кровать у меня богатая, с тюлевым покрывалом. Кто ни зайдет, ну никто не верит, что безмужняя, ну никто! А получала всего шестьдесят рублей.

— А с мужиком теперь и двухсот не хватает, — говорит бабушка Комарова. — С мужиками всегда так.

— Зато он у меня хороший, — заступается Катя Беликова. — Небольшого росточка, но хороший. Он мою маму очень уважает. У ней пять лет как ноги отказали, а все равно уважает.

— Хотите, я спою любимую песню моего мужа? — спрашивает Ляля.

И, не дожидаясь ответа, начинает:

Люстра зажглась,Осветился зал.Пара за паройОткрылся бал…

Дальше оказывается, что на балу изменщик красавице руку жмет, позабыв, что в слободке у него дитя растет. А потом и ребеночек, которому месяц уж второй, спрашивает маму: где ж папаша мой?

— Обычное явление, — вздыхает Пронина.

— Известно, тело женское проклято судьбой, — хохочет Алевтина и кричит: — Давай, бабуленька, скоромную!

Пахомова передергивает плечами и, сверкнув плоскими вставными зубами, начинает:

Я курил, курил махорку,Я теперь курю табак…

И хор дружно подхватывает:

Я любил, любил девчонок,А теперь люблю я баб!

Все будто опьянели от фруктовой воды, хохочут, веселятся. Катя Беликова хлопает Лялю по коленке:

— Нравятся мне твои ножки! Из этих бы ножек да холодец!

— Анна Александровна, — кричит Алевтина, — кто же будет бабушку Жуликову в туалет водить, когда вы выпишетесь?

— Найдутся. У нас незаменимых работников нету.

Алевтина живет полной жизнью. Вот наконец и в больнице выдался денек — будет о чем вспомнить. Скоро и Павлик придет, и черт с ним, ни о чем она не спросит, не попрекнет. Она посмотрела на часы — рабочее время еще не кончилось — и вскочила, начала выбивать чечетку. Ляля мерно хлопает в ладоши. Катя покрикивает:

— Эй, жги, говори! Говори, что ли!

В разгар веселья в дверях появляется Варвара Дмитриевна, таинственно подмигивает Алевтине:

— На минуточку выйди в коридор.

На ходу взбивая волосы, Алевтина вылетает из палаты.

— С мужского подъезда? — спрашивает она санитарку.

— А ты ее ждала? Шикарная женщина. Каракулевая шуба. Глазищи — во! Брюнетка.

У Алевтины перехватывает дыхание. Руки дрожат мелкой дрожью, и нет сил их унять.

— Почему… женщина? — спрашивает она.

— Потому что не мужчина, — басом хохочет Варвара Дмитриевна. — А кто она: родня или подруга?

— Родственница.

Вот и случилось… Все ясно. Пока она болела, пока ее тут спасали от слепоты, Павел там каждый день встречался, путался с этой. С той, кого она никогда не видала, а про себя называла девкой. Им было хорошо, они были счастливы и вот наконец решили… Павел сам не пошел — «они-с — овца-с», — а девка торопится, как бы не раздумал, взяла разговор на себя, примчалась… Да что же это они делают? На оба глаза ослепить хотят?